Утром граф попросил Джованни собираться, устроил его на пизанский корабль, уходящий из Мессины следующим днем, приказав заранее отнести на борт его сундуки, и вручил ему очень большую сумму наличными. Джованни был слишком расстроен, чтобы хотя бы мельком заглянуть в кошелек, иначе количество золотых в нем, несомненно, обеспокоило бы его, и он задал бы де Бельвару вопросы, на которые тому пришлось бы измысливать более или менее правдоподобную ложь, ибо граф, подвигаемый к тому своей обычной предусмотрительностью, решил оставить любимому денег с таким расчетом, чтобы, не дай Бог что случится, Джованни достало средств поехать в Париж. Столь откровенно выразить неуверенность в своем возвращении из похода де Бельвар не смог бы, и потому мысленно благословил своего милого Жанна за пренебрежительное отношение к деньгам.

Джованни же тем временем не давала покоя одна навязчивая мысль. Ему вспомнилась тетка Матильда, которая всегда, посылая кого-нибудь на улицу, приговаривала: «И держись подальше от крыш, не ровен час, черепицей по темечку, и отправишься прямиком в Чистилище». Он удивлялся, отчего это они с Гийомом обсуждали смерть на войне так, словно нигде, кроме как в крестовом походе, и умереть-то было невозможно, словно смертная тень не нависла над каждым из них еще в момент их рождения, и как будто они не могли расстаться с этой жизнью в любой день, в любой час? Джованни подумал, насколько вероятно, что он найдет свою смерть, к примеру, в Риме, или где еще, причем от чего угодно, да и его любимый Гийом также, что же им тогда беспокоиться? Однако Джованни не предъявил столь слабый аргумент де Бельвару, ибо на войне, и с этим невозможно было поспорить, смертельных опасностей куда больше, просто у Джованни осталось в глубине души странное чувство, похожее на осадок в винной бочке, столь же горькое и ни на что не годное, чувство, что они с Гийомом, стремясь обмануть смерть, обманывают лишь самих себя.

Граф напутствовал Джованни съездить первым делом в Папскую Курию, а потом повидать родных.

— Матушку вашу навестите, а то я вас потом с собой в Честер заберу, когда еще свидитесь, — он рассматривал записку Джованни с адресами в Ломбардии, где должен был искать его по своем возвращении. — Вы уедете, я на днях тоже отправлюсь, не стану тут сидеть, дожидаться, пока эти глупцы между собой передерутся, поеду со своими людьми в Палестину, может, к госпитальерам прибьюсь, а не к ним, так к тамплиерам.

— Хорошо. Да. Хорошо, — кротко кивал Джованни, стараясь Держать себя в руках, не лить слез понапрасну, расстраивая любимого.

Только утром в день отъезда, после второй подряд бессонной ночи, измаявшись от долгого прощания, Джованни плакал не переставая. В порту, стесняясь реветь в голос при чужих людях, он вцепился в де Бельвара так, что его невозможно было оторвать.

— Будете сопротивляться, я вас силой отнесу на борт, — пригрозил граф.

Он проводил Джованни на корабль, устроил его гам наилучшим образом, поцеловал на прощание и собирался уже обратно на берег, когда Джованни бросился за ним.

— Гийом, любимый, не уходите, не оставляйте меня! Мне кажется, мы больше никогда не увидимся, — проговорил он, уткнувшись носом в грудь де Бельвара.

— Не смейте даже и думать такое! — граф обнял Джованни, крепко прижал к себе, но почувствовав, что еще немного промедления, и он сам не сможет сдержать слез, отпустил Джованни, осторожно отвел от себя его руки и поспешил уйти, чтобы не терзаться более.

Сойдя на берег и провожая взглядом медленно выходящий из порта Мессины большой торговый корабль, увозящий от него его любимого Жана, де Бельвар не замечал, как слезы накапливаются в уголках его глаз, и стоило ему сморгнуть, ничем не останавливаемые, беспомощно, словно подчиняясь жестокой необходимости, стекают по щекам. Все его ощущения были поглощены тяжкой ноющей болью в груди, он вздыхал через силу, замирал, прислушиваясь к себе, и ощущал пустоту. Гийом де Бельвар остался без сердца.

Граф приготовлялся без промедления отбыть под Акру, но короли вдруг умудрились договориться, демонстрируя добрую волю ради примирения между собою, если уж и не помирились по-настоящему. Ричард поклялся Филиппу, что не имеет никакой иной цели, кроме как отвоевать Гроб Господень, и следуя своему благочестивому призванию ходил приторно благостный, сам на себя не похожий: никакого пения, кроме религиозного, никакого общения, кроме душеспасительных бесед, король Англии постился, молился, щедро раздавал милостыню. Они с графом избегали друг друга, но едва де Бельвар собрался в дорогу, как Ричард поспешил помешать ему, обременив деликатным поручением: встретить королеву-мать Элеонору, везущую сыну даму Беренгарию, дочь короля Санчо Наваррского, предлагаемую Ричарду в невесты, и сопроводить их в Мессину из Бриндизи. В то же самое время король Франции, в конец раздраженный поведением короля Англии, и явно не желая встречаться ни с недолюбливавшей его Элеонорой, ни с ни в чем не повинной Беренгарией, спешно отправился исполнять свой долг крестоносца. Таким образом, граф лишился возможности разделить дорогу с французами.

Когда он приветствовал королеву Элеонору, она не преминула удивиться его больному виду. Де Бельвару пришлось прибегнуть к обычным в таких случаях общим фразам уверения в полнейшем своем благополучии.

Граф обманул королеву-мать, ему было очень худо, в груди продолжало болеть невыносимо. Он быстро распрощался с надеждой на то, что страдание от разлуки с любимым утихнет со временем или хотя бы сделается немного терпимее. Граф день ото дня терял духовные силы, сопротивляясь гнетущей тоске и борясь с отчаянием, но едва ему удавалось дать должный отпор своей боли, как она с упорством морских волн вновь шла в наступление, ее резервы оказывались неисчерпаемыми. Из-за этой неравной борьбы граф чувствовал себя утомленным, ослабленным, без Джованни он, вопреки своим ожиданиям, оказался более уязвимым, чем вместе с ним, и уже искренне раскаивался в том, что они расстались.

Джованни не приходилось предаваться сожалениям, ибо де Бельвар как всегда избавил его от груза ответственности. Он просто молча страдал всю дорогу до порта Остии, где по графской заповеди его должны были высадить, и не давая себе труда изображать любезную беззаботность, несколько дней на корабле пролежал ничком в своем закутке, отказываясь есть, совершенно не способный поддерживать разговоры, которые пытались поначалу заводить с ним двое смышленых слуг, отданные графом в полное его распоряжение. Он постоянно думал о своем Гийоме, вернее, бредил им, ибо его душевное смятение мешалось с физическим недомоганием от корабельной качки, он с трудом отдавал себе отчет в том, где находится и что с ним происходит, реальность представлялась ему невыносимой. Приставленный к Джованни для охраны дюжий рыцарь, тезка де Бельвара, Уильям Фиц-Готфрид, выбранный графом за свою преданность и самоотверженную храбрость, маялся от безделья, считая ниже своего достоинства играть в кости со слугами, которые злословили втихомолку, пока он не отколотил их, услышав, что они болтают. При приближении к устью Тибра он склонился к Джованни и прокричал ему в самое ухо, словно глухому:

— Пора выметаться, мессир.

В эти слова злосчастный телохранитель вложил всю досаду на своего нового господина, который оказался скучнее спящего и мрачнее мертвого. Джованни послушно поднялся, потер глаза руками, и ничуть не беспокоясь о том, как он выглядит или, тем паче, что о нем подумают, сошел на берег помятый и бледный, словно приведение. Пока выгружали сундуки, он, кусая до крови губы, нервно прохаживался взад вперед вдоль доков, дожидаясь, когда наконец выведут его много путешествующую лошадь.

— Чего это с ним? — с притворным сочувствием кивнул в сторону Джованни один из попутчиков, купец, также сходящий в Остии.

— Ноги человек разминает, не понятно что ли? — резко ответил Уильям Фиц-Готфрид, и отчего-то именно унижающий, пренебрежительный тон, который какой-то там ничтожный торговец позволил себе, говоря о печальном, даже, кажется, больном юноше, которого маркграф Честерский приказал ему беречь как зеницу ока, заставил Уильяма Фиц-Готфрида проникнуться к своему новому сеньору сочувствием.