с немудреной снедью в дорогу. Джованни тайком от хозяина сунул ей в руку пару монет, она приняла их, молча благодарно кивнув и украдкой покосившись на мужа.

День вновь обещал быть солнечным и теплым, дорога окончательно высохла, и чтобы не дышать пылью от телеги, Джованни поехал впереди. Неутомимая Логика пофыркивала, делая попытки бежать быстрее, Джованни едва сдерживал ее.

— Пьетро, как ты думаешь, мы уже… — обернулся Джованни и осекся на полуслове.

Пьетро, бледный как полотно, покачнулся, осел, выпустив поводья из рук. Джованни соскочил с лошади и бросился к нему. Пьетро свалился на телегу без сознания.

— Пьетро, нет, пожалуйста! — Джованни почему-то сразу понял, что его верный слуга уже не встанет. — Пьетро, миленький, прости меня, прости! — Джованни заплакал, но спохватился и принялся читать молитвы, — громко, отчетливо, на великолепной латыни. Пьетро заслуживал самого лучшего.

Пьетро его уже не слышал, он хрипел в предсмертной агонии, перебирая руками, словно хотел натянуть на себя несуществующее одеяло. Сколько это продолжалось, Джованни не смог бы сказать. Ему даже показалось, что он пропустил сам момент смерти Пьетро и понял, что того уже нет, только когда все кончилось. Добрый Пьетро умер на руках своего любимого сеньора без единой жалобы, даже без стона.

Джованни обнял его тело, прижал к себе, зарыдал в голос. Потом голос кончился, и Джованни еще долго сидел на телеге посреди дороги, обливаясь слезами и бормоча всякие несуразности.

— У меня нет даже лопаты, чтобы похоронить тебя, Пьетро, — говорил Джованни как в бреду, — что же мы с тобой будем делать? Тут, может быть, никто не ездит.

— Бог в помощь, — услышал он по-французски. Джованни поднял голову, сморгнул слезы с затуманенных глаз.

Перед ним стоял всадник в легкой кольчуге и подшлемнике, лица его не было видно, он смотрел из- под ладони, защищаясь от сильного солнца. За всадником толпилось дюжины две крестьян: мужчины, женщины, дети, со всем своим скарбом, кто на ослах, кто на телегах, кто пешком Джованни удивился, как он не услышал приближение такой оравы народу. Всадник решил, что Джованни его не понял, и сказал что-то на местном языке. Джованни замотал головой, с трудом разжал запекшиеся губы и пробормотал глухим от долгих рыданий, чужим голосом:

— Я понимаю по-французски.

Ему бы рассказать, что произошло, но Джованни никак не мог произнести, что Пьетро умер.

— Хорошо, — сказал всадник. — Чего это мужик Богу душу отдал? Он не зачумленный?

— Нет, — ответил Джованни, это мой слуга, он не зачумленный.

— Ладно, — сразу согласился всадник, подозвал к себе крестьян и распорядился рыть у дороги могилу. — Тут похороним.

— Отчего не на кладбище? — Джованни вдруг понял, что не хочет расставаться с телом Пьетро так скоро.

— Да тут в округе ни одного приличного кладбища нет, и покойник-то не местный, в общем, мороки не оберешься, — пожал плечами всадник. — Да и покойнику-то все равно, ему вся земля могила.

Джованни пришлось согласиться.

— Правда священника с нами не случилось, — продолжал всадник, — зато есть двое монахов, может хоть псалмы попоют. Только они немцы.

— Не надо, я священник, — Джованни уложил Пьетро на телегу, отпер сундук с облачением.

Всадник слез с коня и сделал знак в сторону толпы, из которой, опасливо оглядываясь, выбрались двое цистерцианцев. Джованни обратился к монахам по-латыни, просил их помогать ему при отправлении заупокойной службы. Монахи с готовностью согласились. К немалому облегчению Джованни, они его прекрасно понимали.

Со службой Джованни решил не тянуть, слишком много народу его дожидалось. При посторонних он не мог плакать, не мог проявлять свое горе. Глядя на него во время похорон, трудно было представить, что малое время назад он убивался над телом Пьетро, рыдая как ребенок.

Когда все было кончено, крестьяне надели шапки, монахи взобрались на телегу Джованни, а всадник вскочил в седло, Джованни задержался немного у свежей могилы. Постоял просто так, без молитв, подумал, что наспех сколоченный деревянный крест не простоит долго, и скоро ничего не будет напоминать о последнем пристанище бедного Пьетро. Уже сидя в седле, он последний раз обернулся назад и, сжав зубы, пришпорил озадаченную Логику.

— Бертран де Молен, — представился всадник, подъехав к Джованни, — сержант на службе барона де Ласи.

— Жанн Солерио из Милана, назначенный епископ Силфора, — рассеянно ответил Джованни, простите, что задержал вас.

— Мессир, — поклонился в седле Бертран, — вы не сказали…

— Это не важно, это все не важно, — покачал головой Джованни.

— Вы один, вы потеряли всех своих людей? — озадаченно спросил де Молен.

— Да, всех, — Джованни поднял глаза и нечаянно встретился взглядом с Бертраном.

Сержанту стало отчего-то не по себе, он смутился и потупился:

— Не гостеприимно обошлась с Вами Англия, мессир. Джованни решил сменить тему:

— Кто эти крестьяне?

— Да так, переселенцы. Деревня одна решила перейти с королевской земли на землю графа Честера, а мне приказано за ними присматривать, чтобы не безобразничали.

— А ваш сеньор, барон де Ласи, очень влиятельный господин?

— Мы сейчас по его земле едем, и он констебль графа Честера.

— Вот как, я еще не слышал о графских констеблях, мне говорили, констебли бывают только при королевских дворах.

— Не знаю, мессир, может, так оно и есть, где-нибудь в других местах, да только граф Честерский в своих владениях все одно что король.

— Это хорошо? — спросил Джованни.

— То есть? — не понял Бертран.

— Я подумал, людям лучше быть подданными графа Честерского, чем короля Генриха, раз они переселяются?

— Да уж, точно, король далеко, всем шерифы заправляют, юстициарии всякие, разъездные судьи, разная шушера, в общем. И каждому дай-подай, то одному, то другому, тяжело бедным людям, вот они и переселяются. Граф уж ближе, чем король, ему, если что, и пожаловаться можно.

— А он справедливый?

— Граф-то? Да никто не жалуется, — Бертран хмыкнул, — боятся.

— Значит, люди бегут не к графу, а от короля, — вздохнул Джованни.

— Вот уж странно вы говорите, мессир.

— Не обращайте внимания, сержант де Молен, я не в себе, — ответил Джованни, и разговор на этом прервался.

Уже смеркалось, когда путники дружно уставились в одну точку на горизонте: в предзакатное небо врезалась огромная башня.

— Каста Хилл, — сказал Бертран.

— Mamma mia! — вырвалось у Джованни.

Ночевали в поместье, приютившемся у холма, на вершине которого царила башня; укрепление высокопарно именовалось замком стюарда барона де Ласи.

Джованни, сержанта и монахов принимали в замке, крестьяне разместились на подворье.