искусства переживают своих создателей.
Я потерпел поражение и в любви, и в искусстве. Тем не менее, я прошу тебя меня пережить.
Очевидно, все было безнадежным с самого начала. Я не понимаю, как это произошло. В некотором смысле я использовал всех, даже тебя. И все-таки я проиграл… Сейчас я пребываю в блаженном, водянистом и пресном состоянии полной нечувствительности к боли. Ощущаю себя лишенным всех швов и стыков, иллюзорным, как вымысел. Как если бы кто-то меня сочинил, за деньги. И мне все равно.
Наступает рассвет. Сегодня, я думаю, солнце в небе начнет подниматься чуть выше. После того, как столь долго и яростно вглядывалось в нашу планету. После огненного своего взгляда, задавшего ей огненный вопрос. Облака вновь приобрели свой старый цвет, старый свой английский цвет — цвет яиц, сваренных всмятку и очищенных пальцами города.
Ты, конечно, была слишком уж маленькой, чтобы что-то запомнить. Хотя кто знает? Если любовь движется со скоростью света, то она может обладать и другими силами, находящимися на грани возможного. А все происходящее оказывает на детей то или иное впечатление. И вещи — тоже: ведь «впечатления» сродни «отпечаткам». Как раз твой случай. Все оставляло на тебе свои отпечатки. Аккуратный зубчатый оттиск ковра на твоих бедрах; остаточный жар моих ладоней, касавшихся твоих плечиков; четкие следы хватки твоих одежек. Эластичные носочки превращали твои икры в подобие римских колонн. Не говоря уже об ушибах, которые, словно острые углы какого-нибудь предмета мебели, клеймили твой чувствительный лобик.
В каком-то смысле ты тоже была ужасным маленьким созданием. Если мы вместе с тобой выходили на улицу и устраивались на одеяле в парке, то ты, поймав мой взгляд, всегда издавала короткое «кря» — предупреждение о неминуемом бедствии, просто чтобы я оставался настороже, не смел расслабиться. Ты была ужасным маленьким созданием. Но, боюсь, все мы — ужасные маленькие создания. Да, все мы — ужасные маленькие создания. Не более этого. Или того.
Так что если когда-нибудь, когда тебе не было еще и года, ты чувствовала нечто у себя за спиной — нечто наподобие приветливого тепла, наподобие лампы, наподобие солнца, пытающегося сиять через всю вселенную, — то был я. Только я. То был я. То был я.
(Заметки переводчика)
Да, это действительно царский подарок — возможность стать одним из переводчиков (а стало быть, в какой-то мере соавтором) такого мастера, как Мартин Эмис. И подарок этот я получил от Александра Гузмана (без примера которого, преподанного переводом романа «Деньги», и без постоянной его помощи мне было бы гораздо труднее). Какие бы пакости ни вытворял со мною тот год, в течение которого выполнялась данная работа, прожит он был, смею думать, не зря.
Благодаря этому роману я получил еще один подарок, и тоже царский: знакомство с замечательным редактором Юлией Микоян. Она, обладающая всеми качествами, необходимыми настоящему редактору (дотошностью, въедливостью, скрупулезностью, эрудицией, чутьем языка и проч.), внесла неоценимый вклад в текст перевода. Это первое наше совместное детище, и мне очень хочется надеяться, что не последнее.
«Бывают странные сближенья…» Не помню, откуда это, зато точно знаю, что — бывают. Вот, например, Д. М. Томас в романе «Сфинкс» дает весьма эксплицитное истолкование подобных сближений:
…в природе все смешано, сцеплено, свернуто, как лепестки розы. Карп, плеснувший хвостом в озере Севан, воздействует на вентилятор, вращающийся в… в Мадриде или Нью-Йорке.
И потому я уверен, что мне неслучайно улыбнулась удача, позволившая стать переводчиком нескольких его романов.
И по такой же неслучайной причине довелось мне прогуляться по лону Лондонских полей… Чем доказать, что это вышло неслучайно? Вот в поисках таксофона бродит по Лондону персонаж Эмиса по имени Гай:
Он думал, ему понадобится не более десяти минут, чтобы выяснить, действительно ли он может сделать хоть что-нибудь для этой несчастной девушки, — а что, ведь телефонная будка стояла на самом перекрестке Лэнсдаун-Кресент и Лэдброук-Гроув… В будке никого не было. Но не было в ней и телефонного аппарата. И в следующей полудюжине будок, которые он обследовал, не было ни намека на аппарат, ни какого-либо телефонного рудимента. Казалось, эти крохотные стеклянные руины служили только писсуарами, убежищами от дождя да основными местами проведения расчетов между уличными проститутками и их клиентами…
А мой лир. герой бродит тем временем хрен знает где, озадаченный примерно тем же, и, попутно расшифровывая инициалы столетия (XX) как «Холмы Хлама», этак задумчиво бубнит себе под нос:
Позволю себе еще одну цитату из романа, с небольшими купюрами:
Посмотреть на Шеридана Сика… Я попросил его объяснить мне, что это за новый феномен такой появился супермолния…
— Солнечная супергрануляция, — сказал Сик, — Как бы это попроще, а, Сэм? Вообразите себе суп, кипящий в кастрюльке диаметром двадцать тысяч миль. Даже долетая сюда, раскаленный пар имеет скорость четыреста миль в секунду. И он бьется о призрачный тазик магнитосферы. Хрясть! Вот вам и супермолния.
Хотя картина для меня совершенно не прояснилась, я сказал:
— Такое впечатление, что вы много знаете о подобного рода вещах.
— Я изучаю их, Сэм. Мы все больше и больше работаем со всем тем, что обитает за глухой стеной.
— Ну так перестаньте. И больше никогда не вздумайте начинать.
— Что за вздор, — сказал он. С действительно отвратной улыбкой. На лице, по-настоящему отвратном.
Шеридан Сик — умненький сухарик. Ну да, засохший бисквит со стрижкой на макушке, наделенной силой неким je-ne-sais-quoi. Для сотворения мира требуются все виды людей. Для его разрушения — один- единственный.
