сюда за тобой, то они тебя не покинут, пока ты не покинешь этот приют.

— В другом месте тебе будет лучше, — убеждала Мэри.

— Да? А тебе с какого хрена знать?

— А разве где-нибудь может быть хуже, чем здесь?

Труди промолчала.

— Надеюсь, у тебя все будет в порядке, — сказала Мэри.

— Честно?

— Честно.

— Как же, как же, — протянула Труди.

Мэри могла бы сказать еще что-нибудь, но, встретившись взглядом с Труди, поняла, что та уже далеко, по ту сторону.

Хани проводила Мэри наверх. Мэри должна была попрощаться с миссис Пилкингтон и оставить ей свой новый адрес.

Тем временем Расс с Аланом нетерпеливо переминались в коридоре. Им обоим здесь совсем не нравилось — и это бросалось в глаза. Рассу еще больше, чем Алану. Мэри постаралась покончить с формальностями как можно скорее.

— Ну что ж, удачи тебе, — угрюмо напутствовала миссис Пилкингтон. — Там с тебя еще кой-какие деньги причитаются, но я полагаю, твой друг и благодетель об этом позаботится.

— А кто он, мой друг и благодетель? — спросила Мэри, с нетерпением ожидая услышать его имя.

— Тот, кто платил за твое содержание! Ты что думаешь, мы тут пуговицами рассчитываемся?

— Но как его зовут?

— Это ж сколько их у тебя, благодетелей-то? Ну и девицы… Его зовут мистер Принц. Это имя тебе что - нибудь говорит, Мэри?

Она попрощалась с Хани в коридоре. Хани сказала Рассу, что у него красивые глаза. Расс игриво отмахнулся и взял чемодан Мэри.

— Мэри счастливая, что у нее такой красивый сильный мужчина, чтобы жить с ним.

— Усекла? — обрадовался Расс, — Слушай, что говорят.

Слова Хани обрадовали Мэри. Они послужили им — точнее, Рассу — темой для разговора по дороге к сквоту. Сама она совершенно ничего не имела против обычных безысходных и беспросветных завес молчания, частенько повисавших между ней, Аланом и Рассом. Однако Алану и Рассу они были совсем не по душе, особенно Алану. Порой такая зияющая тишина вынуждала его произносить первые попавшиеся слова, только б нарушить молчание, после чего еще несколько минут он мучительно пытался их как-то связать и придать им хоть какой-нибудь смысл. Мэри чувствовала себя спокойнее, когда Алан возвращался к проблемам собственной шевелюры, а Расс тихо переживал свои тайные невзгоды, которые тоже, по- видимому, никогда не оставляли его в покое.

— Девуля, у тебя начнется совершенно новая жизнь, — убеждал Расс. — Я тут поразмыслил, и, в общем, если ты будешь паинькой, то, может, и удостоишься счастья ублажить моего большого друга…

— Ра-а-с-с… — промычал Алан и выдернул очередной клок из головы, — Нет, — хрипло добавил он, повернувшись к Мэри, — с тобой там будет просто чудно.

Чудно и оказалось.

Сквот представлял собой длинный узкий дом, стоящий на оккупированной детворой дороге, которая заканчивалась тупиком. Здесь можно было парковать машины, но они, едва приехав и недоверчиво осмотревшись, сразу же уезжали. Они прекрасно понимали, что подлинные хозяева этой улицы — необузданные орущие дети. Дом был наполнен совершенно обычными людьми — хотя именно самые заурядные персонажи и оказываются на поверку до жути странными, с потаенными мечтами и пороками. Во всяком случае, так думала Мэри. Надо только быть повнимательней: дай им время, и они тебе все сами расскажут. Полуподвальную комнату занимала артистичная особа с торчащими зубами, по имени Вера, — молодая ирландка с вальяжными манерами, актриса, крайне редко задействованная на сцене. Она мечтала стать знаменитой и загребать деньги лопатой. Рядом с ней проживал Чарли — страдающий тиком пожилой уроженец Австралии, предметом гордости которого была его отсидка за злостную педофилию семь лет назад. Он хвалился, что отныне пальцем не тронет невинных деток и что теперь его мысли всецело заняты отладкой собственного мотоцикла, который к этому времени был уже настолько шустр, что у Чарли едва хватало духу его оседлать. Комната Расса тоже находилась в полуподвале.

Первый этаж был отведен под общие хозяйственные нужды, если не считать просторной комнаты, предоставленной Норману — грузному, бледному Норману в растянутых джинсах, которого все почитали за общаковый кладезь знаний. Вся его жизнь на данный момент состояла в непрерывной борьбе с тем, что сам он называл «тяжкой проблемой веса». Он, впрочем, ее пока так и не разрешил, поскольку малейшее отклонение от изнурительнейшей диеты на следующий же день возвращало весь скинутый жирок, а толст он был уже неимоверно. На втором этаже обитала полноценная семья из трех человек: Альфред — угрюмый, неудачливый бизнесмен из Мидленда, тщетно круживший по городу в поисках коммерческой удачи; Венди — его широкоплечая, но болезненная жена, весь день не снимавшая халата, и их восьмилетний сынишка Джереми, слишком заторканный жизнью, чтобы делиться с кем-нибудь своими страхами и желаниями.

Алан жил на втором этаже, рядом с комнатой, занимаемой двумя чернокожими молодцами, Рэем и Парисом. Свои деньги они зарабатывали на собачьих и лошадиных бегах на ярмарке Баттерси. При этом у них никогда не было собственных лошадок или гончих, да, собственно, и денег тоже. Они дружно лелеяли мечту стать профессиональными футболистами (и зачастую можно было наблюдать, как они оттачивают свое спортивное мастерство на улице перед домом) — Рэй планировал в один прекрасный день достойно представить «Лейтон Ориент», а Парис все свои надежды возлагал на «Манчестер Юнайтед». Им обоим было уже по тридцать, и этим их сходство не ограничивалось.

А в мансарде жила одна Мэри.

У ее комнатушки была живая душа, ощущалось чье-то незримое призрачное присутствие. Однако дух комнаты благосклонно и изящно поделился местом с Мэри. Теперь у Мэри была одна кровать, две простыни, три одеяла, окно, поделенное на четыре квадрата, два столика — высокий и низенький, — лампа, один тазик, два крана, три полочки, один шкаф, два выдвижных ящика, четыре стены, шесть вешалок и четырнадцать залитых солнцем половиц. Предел мечтаний. На деньги, вырученные от продажи времени (и на те деньги, которые ей всучил Алан: его время оказалось более дорогостоящим, хотя ему, по всей видимости, вырученные средства были не очень-то нужны), Мэри приобрела немного «Имперской кожи»[16], «Золота древности», чуть-чуть «Ярко-розового», толику «Медово- бежевого», немножко «Шотландки» и «Корги», пару-тройку «Пантер», некоторое количество «Пингвинов»[17]. Возвращаясь с работы, она всякий раз сразу стремглав взлетала к себе наверх, чтобы проверить, на месте ли ее комнатка, хорошо ли та себя чувствует, в полном ли здравии. А потом лежала на кровати и читала запоем допоздна.

Она прочла «Милые и добрые», «Длинные и высокие», «Живые и мертвые», «Прекрасные и проклятые»[18]. Еще она одолела «Подлинную жизнь Себастьяна Найта», «Временную жизнь», «Грядущую жизнь и другие рассказы», «Страницы жизни», «Часть жизни», «Если жизнь — полная чаша, то что я делаю под забором?»[19]. Далее шли «Сны мертвых», «С мертвецом во главе», «Умри, любимая, умри», «Затравить и прикончить», «Смерть Ивана Ильича и другие рассказы»[20]. Затем наступил черед «Лабиринтов», «Угрызений», «Америки», «Печали», «Отчаяния», «Ночи», «Любви», «Жизни»[21]. Вскоре она поняла, что заголовкам доверять не следует. Некоторые книжки сами оказались мертвыми — они были пусты, внутри них попросту ничего не было. Но в некоторых жизнь била через край: они накрывали тебя с головой и, казалось, вмещали в себя весь мир. Каждая из таких книг была как святая святых, алеф, средоточие всего сущего. И когда она по заведенной привычке пробуждалась спозаранку, раскрытые книги по-прежнему возлежали на столе — с полным осознанием своего могущества хладнокровно ожидали своего часа.

И все же в одном они были бессильны: они не могли снова навеять ей сновидения или каким-либо иным способом подчинить себе ее сон.