Эми, — тихо добавила она.

Остаток этого раскаленного дня Мэри провела, сидя на скамейке в парке неподалеку и наблюдая за выбравшимися на отдых семействами, тесно сгрудившимися на расстеленных пледах. Голосистые детишки визжали и плакали, что-нибудь проливали и удирали. Раньше или позже почти всех их награждали шлепками и подзатыльниками, как правило вполне увесистыми и злобными. Их рослые стражи то и дело вздорили и переругивались, а то и просто раздражались из-за жары и взаимной неприязни. Там, собственно говоря, было несколько семей, в которых ни у кого не было времени на других — совсем не было времени, не было времени, и точка. Но когда на город опустился вечер и весь запас света был израсходован, семьи расходились по домам все равно вместе, обычно парами: большие держали за руку малышей, а старики плелись позади.

На следующий день, когда она пришла на работу, там как будто все переменилось.

Даже мухи избегали ее — уже и они ее раскусили.

Расс уфюмо работал за своим прилавком. Передавая Мэри тарелки, он прятал глаза. Так работать было дико тяжело. Мэри уронила тарелку на пол — и яичница беспомощно забарахталась в мешанине помидоров и осколков. Убирая мусор с пола, Мэри украдкой взглянула на отражение Расса в стеклянной створке — мстительная ухмылка прорезала его толстоносое лицо. Даже Алан поздоровался с ней весьма прохладно. Она больше не чувствовала на себе его теплого взгляда, а когда вдруг нервно поворачивалась к нему, он всегда смотрел в другую сторону, как будто презрительно посмеиваясь над ней со всеми ее несчастьями. Я этого не выдержу, мучилась Мэри. Это нестерпимо. Что надо делать, когда что-то становится настолько невыносимым?

Через пару часов Мэри все еще билась в одиночку среди грязной посуды на закоптелой пожелтевшей кухне. Ее мысли бились, будто тоже забрызганные помоями. За что ее так возненавидели? Должно быть, это все из-за приюта. Неужели так непристойно там жить? Эта часть жизни, наверное, проникает повсюду и отравляет все остальное. Или все дело в книжках?! Вернувшись накануне вечером в приют, она обнаружила, что миссис Пилкингтон безо всяких объяснений изъяла четыре книги из тех, что принесли ей друзья. Две остались нетронутыми: «Бритг» и «Введение в менеджмент». Мэри не имела представления, насколько это серьезно и что ей надлежит делать в сложившейся ситуации. Затем ей в голову пришла мысль, от которой она вся покрылась жаркой испариной. Неужели ее раскусили? И теперь все знают ее тайну? Простите, простите, простите, причитала она, продолжая мыть посуду. Мухи непрестанно жужжали вокруг, в беспокойстве увеличивая радиус облета. О, какая же ты гадкая и мерзкая, думала она. Какая ты мерзкая, если даже мухи тебя избегают.

Как только часы пробили полдень, в каморке Алана зазвонил телефон. Она слышала, как он невнятно, приглушенным голосом произносил слова благодарности. Мэри почувствовала, что в соседней комнатушке наступило временное затишье. Она обернулась и увидела, что Расс вовсю пялится на Алана, который появился в дверном проеме с пристыженной улыбкой на лице.

— Все в полном порядке, — сказал он, — У нас для тебя есть свободная комната, если хочешь. Просто будешь платить свою долю общих расходов, а мебель там уже вся есть. Можешь хоть сейчас переезжать. Это что-то наподобие чердака.

— Чердака? — возмутился Расс. — Да это же самая настоящая мансарда, приятель, самый что ни на есть гребаный пентхаус, ядрена вошь.

— Ну как? — продолжил Алан. — Подходит?

— Да, замечательно, — прошептала Мэри и заплакала.

Это были слезы облегчения, но не только. Теперь она точно знала, что в ее восприятии других людей когда-то произошел сбой.

— О, зафонтанировала, — пробормотал Расс, — Только послушайте!

Алан и Расс одновременно кинулись к ней. Алан взял себя в руки и потому был вынужден наблюдать, как проворный Расс уверенно сжимал Мэри в объятиях.

— Ну чего ты, Мэри… — уговаривал он ласково, — Оставь угрюмство. Я всегда держу пару комнат про запас для своих цыпочек. Когда вырисовывается новенькая — вот ты, например, — я избавляюсь от старой. А как же? Догадайся, чья очередь валить в этот раз? Экберг[15]. Хотя она по-любому уже не такая гибкая.

— Вообще-то это что-то типа сквота, — дрожащим голосом добавил Алан. — Но такой организованный сквот, понимаешь.

— Славное местечко, — увещевал Расс. — Давай,

Мэри. У нас тебе будет в тыщу раз круче.

* * *

Правда, будет? Ты действительно так думаешь?

С квоты — это дома, принадлежащие богатеям, куда вселяются и живут бедняки, пока богачи не обращают на это внимания. Некоторые сквоты — настоящие притоны хиппи, но есть и вполне уютные — если ты, конечно, готов терпеть все эту чертову неопределенность. Кое-какие сквоты практически легальны. Люди всерьез готовы объединяться и жить сообща.

И все же там вечно что-нибудь происходит, и никто не в силах этому помешать. Этажом ниже кто-то не может поделить бутылку молока, ссорится из-за того, кому когда пользоваться ванной и кому оплачивать очередной счет, — все как везде. А тем временем сверху, через другое окно, слышно, как кто-то явно задыхается, потеет, горит, — и уже на следующую ночь весь дом оглашается воплями. Никто не в силах этому помешать, никто не может избавиться от неприятностей. И все в любую минуту может полететь к чертям, ведь так легко полететь к чертям, когда живешь на краю.

Не хочу, чтобы Мэри во все это впутывалась. Я против того, чтобы она оказалась в этой зоне риска со всеми ее тюремными пайками, больничными койками и очередями за баландой, исправительными заведениями для девиц преступивших, приютами для девиц заблудших и закрытыми заведениями для девиц с приветом. Не желаю, чтобы она оказалась в команде всех этих глубоководных ныряльщиков. Она тоже может пуститься во все тяжкие: чем черт не шутит. Может надломиться и разбиться вдребезги. Как хрустальный бокал, на котором кто-то ухитрился сделать ножичком слишком глубокий надрез. Она в одиночку шагает по краю бездны.

Да и я тоже, или мне порой так кажется. Когда шагаешь по краю бездны — чувствуешь, как почва уходит из-под ног, слышишь, как где-то рядом скрипят готовые в любой миг обвалиться незримые стены, как трещит над тобой низкий купол небес. Где-то совсем близко идут другие, но ты их не видишь. Ваши траектории никогда не пересекаются, никогда. Линии надлома не пересекаются, никто не маячит на горизонте, каждый шагает по своему краю пропасти в одиночку.

Знаю, это я все с ней устроил, признаю свою вину. Но ты только посмотри, что она со мной сделала.

Посмотри, что она со мной сделала-то.