сам он — и роза его юности. О роза, ты больна…

…Кит перевернулся на спину. В тот вечер, гуляя по Лондону, им с Вайолет надо было что-то найти. Им надо было найти ключ Вайолет. На это ушло все время до половины первого ночи. Они выяснили, где ключ, они нашли ключ. Дальше им надо было выяснить, от чего этот ключ.

В июле 1976-го Кит нанял Глорию Бьютимэн за тысячу фунтов в неделю. Работа ее состояла в том, чтобы притворяться его подружкой…

Стоит апрель, и Глория идет через Холланд-парк, проявляя живость и ловкость, чтобы добраться с одного конца на другой; Кит же просто идет и никуда не собирается. Он тормозит ее. Они начинают идти в ногу.

— Хорошая шляпа, — признает она (когда он приподнимает в ее сторону свою серо-черную борсалино). — Что, избавился от своих однокомнатных страданий?

— Последовал твоему совету. — И он поясняет. Его жизнеописание, его жизненный ход.

— М-м, — говорит она. — Да только заработанные деньги всегда быстро кончаются.

— Ты уже замужем? Вобще-то, мне кажется, тебе все равно дорога в Кентерберри.

— Ты о чем это?

— Когда апрель обильными дождями разрыхлил землю, взрытую ростками, — тогда, Глория, именно тогда — паломников бессчетных вереницы идут мощам заморским снова поклониться[109].

— Вот как?

— Нет. Теперь уже нет. В том-то и проблема. Они просто вздыхают и думают: апрель, беспощадный месяц. Выводит сирень из мертвой земли, Глория. Мешает воспоминанья и страсть[110].

— Знаешь, прекратил бы ты лучше это дело. От этого девушки только чувствуют себя необразованными.

— Ты права. И вообще, поэзию я забросил. Она меня забросила.

Шаг ее впервые замедляется, и она улыбается в его сторону — будто он совершил что-то хорошее. А ведь эти новости расстроили даже Лили, прагматичную Лили. Когда он посещал ту часть своего сознания, откуда некогда приходили стихи, его встречала тишина того рода, что следует за дверью, с силой захлопнутой.

— Что, получается только тогда, когда у тебя ни гроша в кармане? — говорит Глория. — Но ведь бывали и богатые поэты?

— Верно, бывали. Да только граф Рочестер не работал в «Дервент и Дигби». — Чьи коридоры, вспоминает он, набиты замолкшими поэтами, непишущими романистами, больными на голову драматургами.

— А с девушками как дела?

— Ничего. Только вот не могу заполучить девушек, которых по-настоящему хочу. Девушек вроде тебя.

— А девушки вроде меня — они какие?

— Девушки, которые смотрятся в зеркало и говорят: «Ох, как я себя люблю». Девушки с блестящими черными волосами. С волосами, натертыми ваксой. Твои волосы — как зеркало. Я вижу в нем свое лицо. Ты мне их сейчас впервые показала, свои волосы. Девушки с блестящими волосами и тайнами.

— В точности как я предсказывала. Вся жизнь разрушена.

— Ты меня избаловала, но теперь я с тобой покончил. Хочу Пенни из рекламы. Хочу Памелу из кадров. Ты уже замужем? Моя сестра замуж выходит. А ты?

— Что-то вдруг жарко стало.

И она внезапно останавливается, поворачивается и распахивает пальто… В романах погода и природа отвечают настроению. В жизни не так. Но сейчас мимо них проносится теплый бриз, жаркий ветер, и возникают мельчайшие осадки, словно влажное испарение, и за несколько секунд белая хлопковая футболка Глории превращается в льнущую прозрачность, появившиеся впридачу груди по форме напоминают слезы, художественный омфал. Память и желание поднимаются от земли, с мощеной дорожки, из мертвой страны и берут его сзади за колени. Он говорит:

— Помнишь — помнишь, ты мне сказала одну вещь. Что ты можешь пройтись со мной кругом по комнате, и девушки начнут смотреть на меня по-другому. Помнишь?

И он сформулировал свое предложение.

— Пенни. Памела. Скоро две вечеринки на работе должны быть. Хочу Пенни из рекламы, хочу Памелу из кадров. Приходи на летние вечеринки. И приходи пообедать со мной на Беркли-сквер — один-два раза, этого хватит. Встреть меня после работы. Притворись, будто ты моя подружка.

— Денег маловато.

— Удвою. Давай я тебе свою визитную карточку дам.

К тому времени он успел побывать в Америке — в Нью-Йорке, в Лос-Анджелесе — и знал куда больше о том жанре (типе, роде), к которому в некотором смысле относилась Глория.

Вот эта довольно молодая женщина, которой, видимо, не дают распасться шнуры ее шрамов и сетка ее целлюлита, иногда татуированная до густоты гадательной карты. Вот этот довольно молодой мужчина со своим грубым набуханием, с челюстью-фонарем, с плебейским лбом.

А теперь — монтажный переход. Вот Кит с полотенцем вокруг пояса. Вот Глория держит голубое летнее платье, словно оценивает его длину. Затем — взгляд, который она бросает на него прямо перед тем, как повернуться. Словно он доставил пиццу или пришел спустить воду из бассейна. Затем — физическое взаимодействие — «акт, посредством которого передаваясь бы любовь», как заметил один наблюдатель, «существуй она на деле»[111].

Разумеется, Глория была нестандартна в двух важнейших аспектах. Во-первых, она любила прибегать к насмешкам и паясничанью (заниматься сексом с Глорией было смешно — дело было в том, что ты узнавал в процессе о природе двоих, его, ее). Там, на экране, с этими мрачными цветами, люминесцентными и напоминающими музей восковых фигур, достаточно было одной-единственной искренней улыбки, чтобы вся иллюзия с воплем обратилась в бегство. Вторая аномалия Глории заключалась в ее красоте. В ней, словно в городском снеге, сочетались красота и грязь. Наконец, существовала еще и религия.

— Договорились, — сказала она по телефону. — Дело в том, что Хью слишком часто встречается со своей старой подружкой. Не то, что ты подумал, но припугнуть его как следует нужно. Так, значит, когда мне начинать притворяться?

Кит положил трубку и вспомнил белую футболку в Холланд-парке. Метеорологическое или же небесное попустительство. Дождевые капли — поди разгляди — и ее торс, вылепленный порновлагой.