Война была так близко к ним, но это был не мрак. Это был свет. И цвета он был коричневого, как экскременты.

Кит был ветераном Холодной ядерной войны (1949–1991), как и все, кто жил в те годы, о которых идет речь, — в период кошмарного противостояния. В семидесятом позади у него простиралась кампания длиной в двадцать лет. Впереди у него простиралась кампания длиной в двадцать лет.

Его забрали в армию — насильно завербовали — 29 августа 1949 года, в возрасте девяноста шести часов. То была дата рождения русской бомбы. Пока он лежал и спал, в палату больницы прокралась историческая реальность и произвела его в чин рядового.

Подрастая, он не то чтобы чувствовал отвращение к воинской службе — ведь все остальные тоже были в армии. Помимо залезания под парту в школе во время учений по подготовке к термоядерному конфликту, других обязанностей у него как будто и не было. По крайней мере осознанных. Однако после Кубинского кризиса в 1962-м (на это время, на тринадцать дней, его тринадцатилетнее существование превратилось в тошнотворное болото) он проникся духом кошмарного противостояния. Мысленно: о, бег с препятствиями, сержанты-садисты, солдатские робы, дрянной паек, завивающиеся картофельные очистки кухонных нарядов. В Холодной ядерной войне бой начинался, лишь когда ты крепко спал.

В те годы физическое насилие почему-то имело отношение лишь к Третьему миру, где погибло около двадцати миллионов в военных конфликтах числом около сотни. В Первом и Втором мирах определяющей стратегией было Гарантированное взаимное уничтожение. И все выживали. Здесь насилие было лишь в головах.

Кит лежал в постели, пытаясь понять: чем окончилась война во сне, все эти беззвучные сражения? В любой момент все могло исчезнуть. Эта мысль распространяла бессознательный, но всеобъемлющий смертельный ужас. А от смертельного ужаса могло возникнуть желание совершить половой акт; однако желание любить возникнуть не могло. К чему кого-либо любить, если все могут исчезнуть? Так что, быть может, ранение при этом Пашендейле[50] безумных снов получила любовь.

Какая же это сострадательная книга, «Краткий оксфордский словарь»! Взять, к примеру, статью о слове «невроз». Он позвонил жене и зачитал ее ей.

— Послушай-ка. «Относительно легкое душевное заболевание», любимая, «не вызываемое органическим расстройством». А вот еще лучше. «Включает в себя депрессию, беспокойство, маниакальное поведение и т. д.» — это «и так далее» замечательно, — «но не кардинальную потерю связи с реальностью». Вот. Какое понимание, а? Тебе не кажется?

— Зайди в дом.

Он пошел в дом. Стояло 28 апреля 2003 года, он пересек сад под расхристанным небом. Все идет довольно хорошо, подумал он: он сидит за столом со стаканом апельсинового сока и неплохо играет роль Кита Ниринга. Потом спустились пообедать девочки.

У них с женой для дочерей имелись четыре основных эпитета: «цветочки», «дуры», «поэмы» и «крысы». Кит выбрал третий.

— Вот и вы, поэмы мои.

И они поздоровались с ним, подошли к нему: маленькая Изабель, крохотная Хлоя.

Существовала такая домашняя традиция: как только девочки искупаются и вымоют головы, Кит подставлял свой нос под мокрые колечки и говорил (наслаждаясь чистотой, юностью, сосновым запахом): «М-м-м-м-м…»

Стало быть, Изабель наверняка не имела в виду ничего плохого. Кит только вышел из душа, вот она и склонилась над отцовской головой (быстро седеющей и кардинально редеющей, с несколькими оставшимися прядками, которым придавал твердость гель для волос) и сказала:

— М-м-м-м-м… Нет, пап, если честно, давай лучше еще раз попробуй.

Так он и сделал. Так и сделал — хотя был совершенно пьян и очень боялся свалиться в душе. Казалось бы, десяток-другой фунтов лишнего веса может придать тебе дополнительную устойчивость; однако, говорил он себе, уравновесить картофелину на зубочистках трудно, особенно когда имеешь дело со скользкой поверхностью. Все это он проделал нормально. Но обратно в дом не пошел.

— Значит, ты куришь, — сказала его жена, когда он выскользнул через заднюю дверь (он бросил в девяносто четвертом, на следующий день после свадьбы). — Изабель говорит, от тебя пахнет, как от автобусной станции в Кентиш-тауне.

— Все это скоро кончится, — сказал он.

Второй пункт программы в революционном манифесте звучал так: «И женщинам присущ плотский аппетит».

Древняя истина, нынче же, разумеется, неотъемлемо очевидная. Но на то, чтобы это предположение усвоилось, ушло какое-то время. В сообществе «никакого секса до брака» было незыблемое правило: хорошие девушки занимаются этим не ради удовлетворения похоти; плохие же девушки занимаются этим тоже не ради удовлетворения похоти (они занимаются этим ради мимолетного перевеса в силе, или ради простой выгоды, или же из нечистого, затянутого паутиной слабоумия). Причем некоторые из молодых в трезвом рассуждении сами так толком и не примирились с этой штукой, женской похотью. Кенрик, Рита и другие, как нам скоро предстоит обнаружить.

«Да будет секс до брака. И женщинам присущ плотский аппетит». Пока все хорошо. Но в манифесте имелись и другие положения; какие-то из них были написаны мелким шрифтом или невидимыми чернилами.

«Достанусь, достанусь, достанусь…»