управлял беседой — с уверенностью в собственном праве, целиком и полностью обновленной, он говорил:

— Победа в Фоджио, доставшаяся такой дорогой ценой, позволила нам обеспечить успех в чемпионате. Наша коллекция трофеев пополнится новым серебром! Теперь нам скоро предстоят тяготы тренировок перед открытием сезона. У меня зуд — не терпится начать.

И снова вышло так, что от Кита не укрылось: Шехерезада дала Адриано указание перестать говорить о любви, с каковым Адриано тут же согласился, выказав угрожающую готовность. С другой стороны, в результате он остался без тем для беседы. Поэтому он говорил — пожалуй, непомерно длинно — о своей регбийной команде, «Фуриози», и об их репутации игроков, славящихся исключительной бескомпромиссностью, в лиге и без того самой суровой.

— Где твое место, Адриано? На поле.

Это была Шехерезада — на лице у нее появилась новая улыбка. Кроткая, печальная, всепонимающая, всепрощающая. Кит продолжал слушать.

— А, мое положение. В самой гуще борьбы.

Адриано был хукером[49] и работу свою выполнял в центре, вокруг которого вращалась вся банда. Что за особое наслаждение, говорил он, доставляет ему этот момент, когда в начале схватки вокруг мяча сшибаются одновременно шесть голов! Кит знал: обычно хукеру достается выбить пяткой мяч под ноги десятиногому скопищу, что надсаживается позади. Однако с «Фуриози» дело явно обстояло по-другому: когда начиналась схватка, Адриано попросту поднимал и скрещивал свои маленькие ноги так, чтобы игроки у него за спиной (второй ряд) могли загребать своими шипами по коленям и голеням первой линии противника.

— Чрезвычайно эффективно, — пояснил он. — О, можете мне поверить — это чрезвычайно эффективно.

— Но разве никто не велит им прекратить? — спросила Шехерезада. — И разве они не могут отомстить?

— А, да ведь мы в не меньшей степени славимся безразличием к травмам. Я — единственный форвард «Фуриози», у которого не сломан нос. Защитник слеп на один глаз. А у обоих столбов нет ни единого зуба во рту. К тому же оба моих уха еще не потеряли форму. Даже не отвердели. И я опять-таки торчу в обществе моих собратьев, как бельмо на глазу.

— А после матча что, Адриано? — спросила Лили.

— Мы празднуем победу. Причем, смею вас уверить, в самой что ни на есть решительной манере. Или же, что бывает крайне редко, мы отправляемся… топить наши печали. Всю ночь напролет — непременно. С большим количеством битого стекла. Мы — истинные короли анархии!

— Кто это сказал, — начал Уиттэкер, — что регби — игра для хулиганов, в которую играют джентльмены?

А Кит подхватил:

— Да, слышал я такое. А футбол — игра для джентльменов, в которую играют хулиганы.

— До десяти лет я жила в Глазго.

Это заговорила Глория, и все они обернулись к ней — ведь подобное так редко случалось. Не встречаясь ни с кем глазами, она сказала:

— Ясно одно. Футбол — игра, которую смотрят хулиганы… Когда «Селтик» играет с «Рейнджере», это — битва религий. Невероятно. Им бы в армию вступить. Тебе, Адриано, в армию надо вступить.

— О, Глория, не думайте, что я не пытался! Однако существуют определенные ограничения, и, увы…

Замолчав, он смял белую салфетку в своих бронзовых кулаках. В течение пяти минут комната беззвучно бурлила. Затем Адриано, распрямив спину, произнес:

— Игра для хулиганов? Как ты ошибаешься, Уиттэкер. О, как же ты ошибаешься!

И Адриано принялся уверять собравшихся — в излишних, пожалуй, деталях, — что в «Фуриози» все происхождения благородного, состоят в спортивных клубах для избранных, где взимают весьма большой вступительный взнос; когда едут на матчи, сказал он, тут уж не обходится без целой колонны «ламборгини» и «бугатти»; он позаботился даже о том, чтобы отметить, какие шикарные пятизвездочные отели им доводится разорять и какие рестораны разносить. Высказавшись, Адриано откинулся назад.

Вслед за этим начал постепенно образовываться безнадежный вакуум; все молча терпели. Лили умоляюще смотрела на него, и Кит сказал:

— Э-э, я тоже когда-то был вроде тебя, Адриано. До тринадцати лет с ума сходил по регби. Потом, однажды… — Произошло обычное избиение. Как раз то, чему он так обожал отдаваться без остатка, чтобы выйти оттуда в крови. — И я…

— Ты пал духом, — понимающе сказал Адриано и даже потянулся, чтобы потрепать Кита по руке. — О, друг мой, такое бывает!

— Ну да. Пал духом. — Однако в то важное субботнее утро в голове его была еще одна мысль — а за ней еще одна, а за ней еще одна. Тогда, в шестьдесят третьем, он сказал себе: впредь, начиная с этого момента, ничего обновляться не будет. Тебе понадобится все. Тебе понадобится все. Для девушек. — Вот я и перестал отдаваться этому без остатка. Это заметили. Меня исключили.

— Но как же так, Кев! — воскликнул Адриано. — Как же ты перенес позор? И всеобщее презрение?

— Если мне позволено высказать свое мнение, — сказала Лили, — это очень смешно, Адриано.

— Как я его перенес? Сказал всем, что поступил так ради своей сестры. — Вайолет было лет восемь, девять; она обычно расстраивалась, когда он приходил домой покрытый рубцами. «Ради тебя, Ви, я брошу…» В некотором смысле это была правда. Он поступил так ради девушек. — В общем, она была очень благодарна.

— Тут все прозрачно, — сказала Шехерезада, сворачивая салфетку, на которой стояла ее тарелка. — Тебе не хотелось больше мучиться.

Пока вокруг него убирали со стола, Адриано оставался на своем месте; со временем к нему вновь присоединилась Шехерезада.

Исполнив свой братский долг, он провалился обратно. Лили сказала:

— Было замечательно.

— Не правда ли, потрясающе? Так будет каждую ночь?

— Невозможно. Мы все умрем или сойдем с ума. Я то и дело щипала себя. Не для того, чтоб не заснуть. Убедиться, что не сплю. И вижу сон.

— Таких безумных снов не бывает.

Он лежал, мальчик на побегушках у любви — но так было в последний раз. В последний раз он вызвал в памяти Шехерезаду и представил себе, что все его мысли — ее мысли, а все его чувства — ее чувства. Однако любовь, прощаясь, медля, целуя кончики пальцев, сказала ему, что человек столь цельный, столь убедительный во всем, как Шехерезада, не будет, не может сплестись с человеком столь невероятным — и неуловимо фальшивым, — как Адриано. Пока Лили отплывала в поисках разумных снов, Кит надеялся и верил, что Адриано тоже отплывет, растает, как тают звезды на заре, и что Шехерезаде будет становиться все более и более невтерпеж.

Однако главенствовала в его бессоннице война. Пожалуй, впервые в жизни он ощутил ее масштабы и тяжесть. Это — не война на небесах. Это война в мире.