Он напомнил себе, что Шехерезада действительно что-то делала по поводу конца света: марши, демонстрации. В то время как все его протесты были подсознательными. Все может прекратиться. Сейчас, например, он взглянул туда, на грот, замалеванный плотью и молодостью, и на миг грот сделался гротескным. Гротеск, от ит. «grottesca» — «картина, похожая на что-н., найденное в гроте»; грот, от гр. «krupte» (см. CRYPT).

— И что прикажете об этом думать? — спросил он. — В смысле, о том, что все может прекратиться.

— Мама говорит, потому-то молодежь все время только и знает, что заниматься этим делом. Ну, там, carpe diem[53]. Срывай бутоны роз.

Впервые за много дней ему видны были ее жадные зубы; но тут Адриано, суровый, вернулся и стал подле нее, и улыбка выдохлась, обернувшись кротостью.

…Кит извинился и пошел наверх, в ее комнату, чтобы с ней попрощаться. Шехерезада должна была выехать на следующий день. И ванная — неужели это было в последний раз, пару дней назад, когда она появилась в коротком шелковом халатике (слабо завязанном на талии), и вид у нее был обалдевший, и она на все натыкалась, и как будто не замечала его, и источала густое сонное тепло женственности? Вероятно. Не будет больше ни встреч, ни выставок беспорядка в помещении, стоящем на пути. Там она никогда не была столь обнаженной, сколь у бассейна, но казалась таковой куда более, ибо видели ее лишь его глаза…

Он вошел в Шехерезадину тюдорбетскую спальню с освинцованными окнами и щелястыми черными балками. Как и прежде, она красноречиво свидетельствовала о спешке, рассеянности, о более важных планах. Искушение распустить нюни над ее брошенной одеждой, проскользнуть на миг в ее неубранную постель, посидеть у туалетного столика и посягнуть на ее отражения в трельяже — это искушение было, но нет. На постели лежало полотенце, еще сырое и с отпечатавшимися складками, образовывавшее полукруг с неглубокой каемкой — тут она, должно быть, сидела и вытиралась какой-нибудь час назад. Его он оставил и взамен едва не задушил себя в одной из ее подушек.

Уходя, он справился с ее ярко-синим паспортом — выданным совсем недавно, в октябре 1969-го. И фото. Некоторое время ему казалось, будто он уставился на страницу провинциальной газеты. Лицо девушки, которая отличилась в игре на клавесине, или накрутила пять тысяч миль, работая в «Обедах на колесах», или спасла кошку, залезшую на огромный дуб позади ратуши.

— Руаа, — сказал Уиттэкер, — что называется, не «знакомится». Она даже со мной не «познакомилась». За исключением тех случаев, когда ее за чем-то сюда посылают, она прикована к кухне. Куда мне ходить больше не разрешается, только если он тоже идет.

Уиттэкер занялся своим стаканом — черные пили «Тио Пепе». Белые (которые одновременно курили) пригубливали от экспериментального стакана скотча.

— Невероятно, — сказал Кит, искренне так считавший. — Невероятно. Даже крошка Дилькаш «знакомилась» вовсю. У нее была работа. Временная. Что же касается Ашраф… О'кей, — продолжал он (он пытался культивировать или поощрять в себе определенную дерзость в отношении к женщинам). — О'кей. У меня для тебя есть одна правдивая история. Передай Амину.

— Амину от этого будет какая-то польза?

— Ага, это поможет ему по-новому взглянуть на… на его сестру. — Кит отыграл фигуру. — Так вот. Пару лет назад мы все тусовались в Испании. Дело было летом, мы устроили пикник, выпили кучу вина и пошли плавать в горном озере. — Кит, Кенрик, Арн, Юэн. Да, и еще Вайолет, ей тогда только исполнилось четырнадцать. — Значит, выходит Ашраф из воды в своем белом открытом купальнике. А мы все кричим: «Давай, лапуля, покажись! Давай, поросеночек ты наш». А она…

— Поросеночек? — переспросил Уиттэкер.

Кит объяснил ему, что это обычное фамильярное обращение.

— Что тут смешного?

— Просто подумал. «Поросеночек». Не самый подходящий способ убедить мусульманку. В смысле, у них к поросятам другое отношение. Они…

— Ты будешь слушать или нет? Не обижайся, я знаю, что ты голубой и все такое, но все же: тут Ашраф — крупная, между прочим, девушка — выходит полуголая из горного озера, а ты про каких-то поросят.

Уиттэкер развел руками и попросил Кита продолжать.

— Ну вот, мы, значит: «Давай, солнышко, не стесняйся». А она как потянется руками за спину и… — Последовало пожатие плечами, за ним — молчание. — И тут эти два вулкана, на хрен, как уставятся прямо на тебя. Причем это когда было. Задолго до того, как они все повадились. — Шестьдесят седьмой год, Испания, Франко, Гражданская полиция, стерегущая пляж (и запрет на бикини) со своими полувзведенными автоматами. — О'кей. Ну и где, спрашивается, сказано, что мусульманской крошке разрешается так делать?

Уиттэкер ответил в городской манере:

— А, да существует, наверное, где-то какая-то догма. Ну, там, если неверные соберутся при твоем омовении и начнут криками призывать поросенка, потянись руками за спину и… Так какой же моральный урок должен вынести отсюда Амин?

— Ну, это заставит его расслабиться насчет Капли. Извини. Руаа. Господи. Что-то я немножко того… Во мне воспитывали уважение ко всем культурам. И Руаа я уважаю. Но религия — религия всегда была мне врагом. Она учит девушек занудствовать насчет секса.

— Знаешь, Кит, похоже, это тебе Руаа может преподать моральный урок. На самом деле мне нравится, когда она здесь. Это означает, что он не может взять и исчезнуть.

Киту представилась Ашраф — мусульманка дискотек и мини-юбок, мусульманка в клевых трусах, по вечерам пившая «Чивас Ригал». Ему представилась Дилькаш с ее оранжадом и практичными брючными костюмами. Однако и она обладала способностью удивлять. Шок от представления, устроенного Ашраф на озере, не слишком превышал шок, испытанный, когда Дилькаш через месяц непорочной дружбы сняла кофту, выставив напоказ голые руки… Унижал ли он Дилькаш? Унижал ли Пэнси? Он не мог выкинуть их из головы, ни одну из них — он походил на тяжело больного старика, каким ему в один прекрасный день предстояло стать, желающего знать, как оно все было, как все было у него в жизни с женщинами и любовью.

— А что, если подойти к Вайолет с позиций Руаа? Представь себе, что ты — Амин. Никогда не разрешай ей оставаться одной с мужчинами, не считая близких родственников. Позор и честь, Кит. Позор и честь.

— Другой подход, — сказал он. — Ничья?

…Дон Кихот, говоря о своей воображаемой подруге, Дульсинее Тобосской, сказал Санчо Пансе: «И воображению моему она представляется так, как я того хочу». Кит слишком много занимался тем же в отношении Шехерезады и превратил ее в человека, стоящего выше его и потому непознаваемого. Придется ей спуститься с высот, снизойти в его воображении.

Любовь в самом деле обладала силой преображения — преобразила же она некогда его новорожденную сестру. Он всем телом помнил ту страницу, ту краткую главу своего бытия. Ее помнил не только его разум. Ее помнили его пальцы, ее помнила его грудина, ее помнило его горло.

А ведь он читал, что мужчины начинали видеть в женщинах предметы. Предметы? Нет. Девушки были полны одушевленности. Шехерезада: неразлучные сестры — ее груди, создания, живущие в глубине ее глаз, прекрасные теплые существа — ее бедра.

И вот позднее утро, Шехерезада собирает вещи — Кит уже печально помог ей отнести чемодан и стопку книг. В полдень он поднялся наверх с кружкой кофе и услышал, как барабанит душ… Он потянулся за своим романом (вялые попытки докопаться до сути Кэтрин и упертого мрачняги по имени Хэтклифф