— Мальчика с пальчик постигла настоящая катастрофа.

— Ага, это я заметил, — довольно произнес он, натягивая простыню на куст груди.

— Когда он взял ее за руку.

Ибо он, Адриано, сделал именно это. Как только они вышли из машины и начался этот бунт, революция, Адриано подошел сбоку к Шехерезаде и взял ее за руку. И взглянул туда, вверх, на молодых людей, с этим оскалом, который Кит пару раз уже замечал. Оскал натренированного вызова, какой всегда наблюдается в маленьких мужчинах, и готовность оперировать жестокостью, поглощать ее, передавать. Адриано, мистер Панч. Пульчинелло.

— Она говорит, — продолжала Лили, — это было все равно что идти за ручку с собственным ненормальным ребенком.

— М-м, как молодая мамаша. Такой у нее был вид сзади.

— Спереди было гораздо хуже. Она увидела себя в витрине магазина и чуть сознание не потеряла. Не с милым ребенком. С ненормальным ребенком.

— Господи. А эти толпы…

— Прыгали перед ней с высунутыми языками. Все время, пока обедали, у нее бешено колотился пульс. При мысли, не сделает ли он то же на обратном пути.

Под надзором Адриано (со строгим видом знатока) обед продолжался три часа. А когда они собрались в холле, он снова потянулся к Шехерезаде разжатой ладонью. Она отвернулась и засмеялась, дрожа, и сказала: «Ой, да не переживай ты за меня. Я уже большая».

— Просто выскочило. Бедняжка, она совсем запуталась. Плачет у себя в комнате.

— Значит, теперь все отменяется, да? Больше не надо ничего делать ради тех, кто шел в бой.

— Ой, об этом и речи нет. Это был простейший инстинкт. То есть нельзя же вступать в связь с человеком, который наводит тебя на мысли о собственном чокнутом ребенке.

Кит согласился, что это едва ли был многообещающий признак.

— А тут она еще возьми и скажи это, про задницу Бухжопы.

— Ну да, это, пожалуй, было еще хуже того, — подхватил он. — Я про шампанское.

— Шампанское. Значит, теперь Бухжопа знает, что мы знаем, что ее трусы засосало в джакузи.

— М-м. Ни разу не видел, чтобы кто-нибудь так плакал. Как из пугача. Оба ствола.

— М-м. Бедняжка Глория. Бедняжка Адриано. Бедняжка Шехерезада.

— Ну что, — сказал пронзительный голос Шехерезады на террасе — и Киту захотелось крикнуть: «Стоп!» Но нет: продолжаем, мотор. В этот момент ему пришло в голову, что это он режиссер фильма, в котором она играет главную роль, и пора сменить жанр. Хватит платонических пасторалей. Пришла пора пастушки-замарашки, продажной лесной нимфы, одурманенной графини.

— Теперь ты небось доволен.

— С чего мне быть довольным?

— Как с чего? Адриано больше нет. От Тимми ни слуху ни духу. А ей все сильнее и сильнее невтерпеж.

— Дерьмовый обед был, правда? Я подумал на трюфели, что это мясо. — Это героиням определенно дозволено. — Как паштет или что-то такое. — Героиням определенно дозволено, чтобы им делалось все сильнее и сильнее невтерпеж. — А не мухомор за пятерку порция… Я тобой сегодня гордился.

Теперь уже Кит, а не Гензель исполнял сексуальный акт с Лили, а не с Гретель. Его составляющие, как они ему представлялись: на террасе — то, как она надавила руками на подлокотники и поднялась, вступила и установила мир; а до того, в Офанто, — промытое выражение ее светло-голубых глаз, замкнутая улыбка разочарования, пожалуй, даже недоверия… Ее, должно быть, охватили такие же боль и злость, как и Адриано, когда молодые люди поднялись с каменных скамеек (будто собираясь в кучу для драки), когда молодые люди торопливо вышли к ним из-под сени пальм.

— Глория не показывалась? — Вид у Шехерезады был опасливый. — Нет, наверное, еще в своей комнате.

Кит устроился поблизости, он сам и «Ярмарка тщеславия».

— Не могу представить — не могу поверить, что я вчера вечером вела себя прямо как настоящая ведьма.

Она лежала у бассейна, на ней было монокини с поясом, оливковое масло и мясистое V нахмуренных бровей. Откинувшись, она сказала:

— Я ей завтрак в постель отнесла, только она, конечно, меня по-прежнему ненавидит… Наверное, меня все ненавидят. Особенно моралисты вроде тебя. А это же просто вопрос обычной порядочности. Так что давай выкладывай.

Кит вытащил новую пачку «Каваллос» (местная марка)… В «Эмме», когда мистер Найтли упрекнул ее за прилюдное высмеивание беззащитной женщины, — именно тогда, в ключевой сцене романа, Эмма Вудхаус осознала, что влюблена в него. «Осознала» — ибо в мире «Эммы» влюбленным можно было быть подсознательно. Во время пикника на Бокс-хилле Эмма жестоко поступила с мисс Бейтс (добродушной старой девственницей), и мистер Найтли ей так и разъяснил… Значит, Кит мог, перефразируя мистера Найтли, сказать: «Будь она вам равна по положению… Но, Шехерезада, задумайтесь — ведь это далеко не так. Она бедна — она, рожденная жить в довольстве, пришла в упадок и, вероятно, обречена еще более прийти в упадок, если доживет до старости. Ее участь должна была бы внушать вам сострадание. Некрасивый поступок, Шехерезада!..»[55] Однако Кит этого не сказал. Он сказал:

— Ненавидят? Отнюдь нет.

— Все меня ненавидят. И я этого заслуживаю.

Если бы Кит перефразировал мистера Найтли, осознала бы Шехерезада наконец, что влюблена в него? Нет, потому что теперь все было по-другому. Что же изменилось? Видите ли, диалог Эммы с мисс Бейтс на Бокс-хилле был посвящен не бюстам, задам и (как следствие этого) дню позора в гостях у секс- магната; и потом, готовясь принять порицание, Эмма не лежала напротив мистера Найтли без лифчика; и потом, Глория не была — по крайней мере пока — старой девой. Все, что было там, — и здесь. В 70-м году уже нельзя было любить подсознательно — сознание на полную катушку трудилось над любовью или тем, что некогда было любовью. И вообще, с какой стати ему порицать Шехерезаду? На западной террасе она проявила вульгарность, и сексуальное тщеславие, и заурядность, которые в данный момент он мог лишь одобрить. Он сказал:

— Это было непохоже на тебя. Но не переживай. Всем нам не помешает стать немножко посуровее. Ты слишком мягкосердечна. Ты была расстроена. Переживала из-за этого дела с Адриано. Мне… нам тебя было жаль.

— Правда? Спасибо. Только, знаешь, это просто оборотная сторона медали. Сентиментально-грубая. Плохой характер.

Она откинулась назад и закрыла глаза. Наступила пятиминутка молчания, и Кит молча выдержал ее с усиливающимся напряжением. Он исследовал свою итальянскую сигарету, свою «Кавалло». Вот бумажная трубочка, вот фильтр — не хватает, кажется, одного табака. Он зажег ее; пламя, опалив его нос, тут же исчезло.

— Похоже, это привычка, которой вполне стоит придерживаться, — сказала Шехерезада со своей улыбкой — улыбкой, в которой участвовало все ее лицо. И продолжала более летаргическим тоном: — Все равно, нет мне прощения… Понимаешь, она же не могла ответить. М-м, хотя, наверное, ответит, когда приедет Йорк… Знаешь, мне кажется, она, Глория, охотится за выгодой — немножко, самую малость. Золотоискательница — есть в ней что-то такое. Я считаю… Ты же с Йорком знаком? Не внешность же ее привлекает.

Закуривая «Диск бле», он согласился — без слов, но решительно. Его подбодрило, что Шехерезадины «родимые пятна заурядности» (как Джордж Элиот очень скоро будет определять слабость некоего молодого