галлюцинаторном состоянии — одуревший от любви и желания защитить. Так что ладно. Он был рядом, когда все началось, и он был рядом, когда все кончилось.
Мы полжизни проводим в шоке, подумал он. И это — вторая половина. Приходит смерть, и мозг производит химические вещества, позволяющие нам пройти мимо нее. Они вызывают у тебя онемение, а онемение есть узнаваемый вид спокойствия — фальшивый. Все, на что оно, онемение, способно, — это оттянуть. Потом действие наркотиков кончается, и пустоты, маленькие забвения, все равно приходят за тобой. Куда уходит боль, когда она уходит прочь? Куда-то в другое место? Или в колодец твоей слабости? Я скажу: второе. А в конце концов убивают тебя как раз смерти других.
Пора идти в дом. Над черным колодцем Хэмпстед-Хита всходит Венера. Кит Ниринг, Кончита, Изабель и Хлоя (часто в компании Сильвии) уже успели несколько раз провести Рождество на юге Южной Америки (где у Кончиты были родственники по прежнему мужу и десятки двоюродных братьев и сестер); и он собирался расспросить Николаса, как тот жил в тех краях, окутанный их духом наставничества. Николас два дня подряд, в 1980-м, читал великому Борхесу. Когда они расставались, слепой провидец, живой Тиресий, решил сделать ему «подарок» и продекламировал этот катрен из Данте Габриэля Россетти:
Кит в своей необычной ситуации зафиксировал утвердительный ответ на первый вопрос и отрицательный — на второй. Однако он полагает, что понимание Борхесом Времени было универсально: «Мы сотканы из вещества времени. Время — река, которая уносит меня, но эта река — я сам…»[121]
Венера: когда он смотрел на нее в очках, казалось, будто она нацепила ресницы. Дочь Юпитера и Дионы, богиня любви, с фальшивыми ресницами. Ее крылья-паутинки — как выглядела бы муха, родись она и вырасти в Элизиуме… Поэт Кеведо описал планету Венеру: lucero inobediente, angel amotinado. Непокорная звезда. Ангел-бунтовщик.
Кто были эти экстремисты и самоуничтожители, эти наперекорники, люди, которые не могли вынести пребывание на небесах ни секунды дольше? Да, Кенрик, давай, попадись после долгой погони за езду с пятикратным превышением скорости в девять утра, в четвертый раз за три недели (и отсиди год в Вормвуд-скрабс). Да, Глория, давай, поставь себя вне истории и проживи свою молодость дважды, и сделай это играючи, так, чтобы одновременно каким-то образом стать драгоценнейшим воспоминанием. Да, Вайолет, давай, позволь медовому месяцу продлиться по крайней мере полминуты, а после выбеги, несись по полям, так, чтобы мыслей у тебя в голове было не больше, чем у какого-нибудь щенка, задыхайся, вздымайся, беги, лети, ищи того, кого любишь.
Он задернул шторы, и запер все, и пошел в дом.
Слова благодарности
Прежде всего — полная восторга благодарность покойному Теду Хьюзу. Его «Истории из Овидия»[122] — одна из самых захватывающих книг, какие я когда-либо читал. Я обязан ей не одной лишь великолепной главой «Эхо и Нарцисс», которую цитирую и перефразирую на протяжении всего текста, — куда большим.
«Известный историк-марксист» — Эрик Хобсбаум; приводимые в тексте цитаты взяты из его книги «Век крайностей». Подробности о Муссолини я почерпнул из блестящей биографии Дениса Мака Смита, которую отличает негромкий и неизменный комизм.
«Деянье мимолетно — дуновенье // Иль шаг, движенье мускула…» — отрывок из трагедии У. Вордсворта «Жители пограничья». Стихотворение «Любовь с улыбкой за руку взяла…» принадлежит перу Джорджа Герберта. «Слова, что дышат правдой и добром» — эти строки (как и многое другое) взяты из «Разговора в постели» Филипа Ларкина. «Сей стержень общества экономический…» — цитата из «Письма к лорду Байрону», стихотворения Одена.
Под «одним афористичным психологом» имеется в виду Адам Филипс. Фраза «акт, посредством которого передавалсь бы любовь, существуй она на деле» была впервые использована Солом Беллоу в романе «Больше умирают от разбитого сердца»; строчку о фиговом листке и ценнике я взял из его же «Дара Гумбольдта».
«От боли сердце замереть готово…» — это, разумеется, цитата из Китса. Еще одно стихотворение, которое я привожу, «Больная роза», написано Уильямом Блейком. Наконец, «Ты открываешь рот, и сквозь меня несется шторм» — последняя строчка «Шторма» Иэна Хамильтона.
Кроме того, я хотел бы поблагодарить Джейн Остин. Бездетная, подобно стольким великим феминисткам, она, я полагаю, тем не менее является матерью «линии разума», столь типичной для английского романа. Чтобы продемонстрировать этот ее проницательный разум, процитирую ее последние слова. Когда она умирала от рака, от которого не существовало облегчения, ее спросили, что ей нужно. Она ответила: «Ничего — лишь смерть». Или, иными словами, «Ничего — лишь ничто». Д.-Г. Лоуренсу, последние слова которого я тоже цитирую, было сорок четыре года, когда он их произнес. Когда Джейн Остин произнесла свои, ей было сорок один.
Шекспир, как обычно, бросающий вызов всем правилам и приличиям, не нуждается в благодарности от автора этих строк. Как сказал о нем Мэттью Арнольд (в несколько — почти неуловимо — отличном смысле): «Пусть к нашим вопросам прислушиваются другие. Ты — свободен».
И все-таки это потрясает меня едва ли не каждый день, этот факт сродни волшебству — то, что наиболее печальное описание времени, в котором я жил (я и сотни миллионов других), появилось в 1610 году. Песня Ариэля звучит в «Буре» — этой подобной маскараду романтической пьесе, последней из написанных Шекспиром; и я вновь цитирую второй куплет:
Примечания
