Сердце у меня замерло и снова застучало как угорелое.

– Что случилось? – шепотом спросил я.

– Натан снова сошел с рельсов. На этот раз дело дело совсем худо. Несчастный мерзавец.

– А Софи? – сказал я. – Как Софи?

– Она в порядке. Он ее снова избил, но она в порядке. Он сказал, что убьет ее. Она кинулась бегом из дома, и я не знаю, где она теперь. Но она просила позвонить вам. Так что лучше приезжайте.

– А Натан? – спросил я.

– Он тоже уехал, но сказал, что вернется. Совсем сумасшедший. Как вы считаете, мне вызвать полицию?

– Нет-нет, – поспешил сказать я. – Ради бога, только не вызывайте полицию! – И, помолчав, добавил: – Я скоро буду. Постарайтесь разыскать Софи.

Повесив трубку, я еще несколько минут кипел от возмущения, а когда Джек сошел вниз, я выпил с ним кофе, чтобы успокоиться. Я уже рассказывал ему про Софи и Натана и их folie a deux,[325] но только в общих чертах. Сейчас же я почувствовал, что должен спешно добавить некоторые более мучительные подробности. Джек тотчас посоветовал мне сделать то, что, по моей тупости, не пришло мне в голову.

– Ты должен позвонить брату, – решительно заявил он.

– Ну конечно, – сказал я.

Я снова побежал к телефону и столкнулся с безнадежной ситуацией, какие на протяжении жизни, кажется, так и подстерегают человека, чтобы в крайние, кризисные минуты загнать его в угол. Секретарша сообщила мне, что Ларри в Торонто, на съезде врачей. Жена уехала вместе с ним. В те доисторические времена, когда еще не появились реактивные самолеты, до Торонто было так же далеко, как до Токио, и я застонал от отчаяния. Лишь только я повесил трубку – телефон снова зазвонил. Это был все тот же неотступный Финк, этот троглодит, которого я так часто клял, но которого благословлял сейчас.

– Я только что получил известие от Софи, – сказал он.

– Где она? – крикнул я.

– Она была у этого польского доктора, на которого она работает. Но сейчас ее там нет. Она пошла в больницу сделать рентген плеча. Она сказала, Натан, эта чертова задница, возможно, сломал ей руку. Но она хочет, чтобы вы приехали. Она будет сидеть в приемной у своего доктора, пока вы не приедете.

И я поехал.

Для многих поздно развивающихся молодых людей двадцать второй год жизни полон наибольших тревог. Сейчас я понимаю, как много было у меня в этом возрасте разочарований, бунтарства и смятения, но понимаю и то, что творчество хранило меня от серьезных эмоциональных срывов: роман, над которым я работал, являлся орудием катарсиса, ибо, я мог излить на бумаге свои горести и беды. К этому дело, конечно, не сводилось, но роман все же являлся вместилищем моих чувств, потому и был мне так дорог, как дороги человеку ткани его естества. Однако я по-прежнему был крайне уязвим: в броне, которой я себя окружил, появлялись трещины, и были моменты, когда на меня нападал поистине кьеркегоровский[326] страх. Тот день, когда я поспешил от Джека Брауна к Софи, как раз и оказался таким моментом – это была настоящая пытка, все рушилось, ничего не получалось, и я ненавидел себя. В автобусе, мчавшем меня по Нью-Джерси на юг, в Манхэттен, я сидел съежившись, мучимый, терзаемый неописуемым ужасом, Во-первых, я еще не вполне протрезвел, а во-вторых, настолько взвинтил себя, что ожидал самого худшего, внутренне содрогаясь при мысли о предстоящем откровенном разговоре с Софи и Натаном. Неудача с Мэри-Элис (а я даже не простился с нею) подрубила под корень мою уверенность, что у меня еще есть мужская сила, и я со все возрастающим унынием раздумывал о том, что все эти годы обольщался насчет моих мнимых пристрастий. Где-то возле Форт-Ли я увидел отражение моего посеревшего, несчастного лица на фоне панорамы заправочных станций и придорожных закусочных и постарался выключиться – не видеть ужасов жизни и не думать о них.

Время близилось к пяти пополудни, когда я добрался до приемной доктора Блэкстока в центре Бруклина. Прием, видимо, уже закончился, так как в помещении было пусто, если не считать весьма усохшей старой девы, работавшей попеременно с Софи секретарем-регистратором; она сообщила мне, что Софи ушла утром на рентген и пока не возвращалась, но должна появиться с минуты на минуту. Секретарша предложила мне присесть и подождать, но я предпочел ждать стоя, а вскоре обнаружил, что хожу из угла в угол по комнате, выкрашенной – точнее было бы сказать: вымазанной – темно-багровой краской самого отвратительного оттенка, какой я когда-либо видел. И как только Софи может изо дня в день работать в таких жутких стенах – это просто не укладывалось у меня в голове. Стены и потолок, по словам Софи, были здесь цвета фуксии, какой используется для гробов и украшает дом Блэкстока в Сент-Олбенс. Не было ли это декоративное безумие, подумал я, тоже изобретением покойной Сильвии, которая благостно улыбалась с фотографии, висевшей, точно изображение святой, в черной окантовке на стене. Другие во множестве налепленные всюду фотографии указывали на близость Блэкстока с полубогами и богинями поп-культуры, наглядно изображая их gemutlich[327] дружбу: Блэксток с лупоглазым Эдди Кантором, Блэксток с Гровером Уэйленом, и Шерманом Биллингсли и Сильвией в «Сторк-клубе», с Мэйджором Боуэсом, с Уолтером Уинчеллом, даже Блэксток с сестрами Эндрюс: три птички певчие окружали своими головками с пышной шевелюрой, словно три улыбающихся букета, лицо раздувшегося от гордости доктора, а внизу чернилами было нацарапано: «Хайми – с любовью от Пэтти, Максины и Лаверны». В том болезненно-нервном состоянии, в каком я находился, фотографии веселого хиропрактика и его друзей лишь повергли меня в бездонное уныние, и я молился, чтобы Софи поскорее пришла и помогла мне избавиться от страха. И тут она как раз вошла в дверь.

Ах, бедная моя Софи. Растрепанная, измученная, с ввалившимися глазами, лицо болезненно- синюшное, цвета снятого молока… но главное – она словно бы сразу постарела и стала сорокалетней. Я нежно обнял ее, и какое-то время мы молчали. Она не плакала. Наконец я посмотрел ей в лицо и сказал:

– Твоя рука. Что с ней?

– Не сломалась, – ответила Софи, – просто большой синяк.

– Слава богу, – сказал я. И добавил: – А где он?

– Не знаю, – пробормотала она и помотала головой, – просто не знаю.

– Надо что-то предпринять, – сказал я, – надо поместить его куда-то, чтобы он больше не мог причинить тебе вреда. – Я помолчал; бессилие затопило меня вместе с отвратительным чувством вины. – Мне следовало быть тут, – простонал я. – Нечего было мне уезжать. Может, я сумел бы…

Но Софи оборвала мои излияния, сказав:

– Хватит, Язвинка. Не надо так переживать. Пойдем выпьем.

Сидя на табурете у бара, обтянутого подделкой под сафьян, в китайском ресторане на Фултон-стрит, безвкусно разукрашенном зеркалами, Софи рассказала мне, что произошло в мое отсутствие. Сначала было сплошное блаженство, несказанное счастье. Она еще никогда не видела Натана таким спокойным и веселым. Всецело поглощенный нашей предстоящей поездкой на Юг и явно готовясь к свадьбе, он в жениховском рвении отправился в субботу с Софи по магазинам (включая специальную поездку на Манхэттен, где они целых два часа провели у «Сакса» на Пятой авеню), в результате чего Софи получила обручальное кольцо с большим сапфиром, приданое, достойное голливудской принцессы, и невероятно дорогой гардероб для путешествия, купленный с расчетом поразить туземцев таких медвежьих углов, как Чарлстон, Атланта и Новый Орлеан. Натан даже заглянул к «Картье», где купил мне, как шаферу, в подарок часы. Затем они несколько вечеров изучали географию Юга и историю Юга, просматривали всевозможные путеводители, а он немало часов прокорпел над «Лейтенантами генерала Ли», готовясь к поездке по местам боев в Виргинии, которую я ему обещал.

Все это Натан проделал по обыкновению тщательно, разумно и методично, отнесясь с таким же вниманием к характерным особенностям тех мест, по которым мы будем проезжать (к культуре хлопка и земляного ореха, происхождению некоторых местных диалектов, вроде галла и кейджен,[328] даже к физиологии крокодилов), с каким создатель Британской колониальной империи в викторианскую эпоху готовился отправиться к истокам Нила. Натан заразил своим энтузиазмом и Софи, делясь с ней всякими полезными и бесполезными сведениями насчет Юга, которые он, как корпию, собирал по крохам и крупицам, а Софи, любя Натана, любовно впитывала все, что он сообщал, включая