барака, за исключением «виновников торжества» – Ветровского и покойного Четвертого – стояли вдоль стены, их магнитные наручники крепко держались на блестящем железе. Стаса зафиксировали с краю, рядом с Восьмым. Тот смотрел в стену перед собой невидящим взглядом, губы едва заметно шевелились. Внезапно он чуть скосил взгляд, посмотрел в глаза юноше и еле слышно шепнул: – Считай. Про себя. Отвлекайся. Ветровского затрясло. Он еще никогда не оказывался в такой ситуации, не считая страшно далекого и почти забытого двухмесячного детдомовского прошлого, но и тогда было не так страшно – он очень быстро привык, да и наказывали там, конечно, не так. – Так, что тут у нас… – палач, судя по торжественно-агрессивной мелодии, прошел уровень, сохранился и поставил на паузу. – Пять и восемь или десять и пятнадцать… Эй, как там тебя… Седьмой! Тебе что больше нравится – обычный кнут или нейрохлыст? Второе звучало слишком страшно – Стас просто не мог себе это представить. Первое казалось еще страшнее – это Стас себе представить мог. – Ну как хочешь. Тогда я выберу сам. – Отвлекайся. Кричи. Считай. На этот раз палач расслышал тихий шепот Восьмого. Длинный, около двух с половиной метров, кнут со свистом рассек воздух и обрушился на обнаженную спину. Восьмой чуть заметно вздрогнул, зрачки расширились от боли, но с губ не слетело ни единого звука. Стас только сейчас понял, что показалось ему странным в тот момент, когда он посмотрел на выстроенных у стены рабов: спина каждого была испещрена шрамами, у кого-то больше, у кого-то меньше. У Десятого, к примеру, их было всего несколько, а спина Пятого казалась одним большим рубцом. Кнутовище еще раз распороло воздух, но Восьмой не издал ни звука. – Здесь разговаривают только люди, – наставительно сказал палач. – Животные – мычат, и то только с моего разрешения. Все понятно? Восьмой кивнул. – Тогда начнем, – Ветровский отчетливо уловил довольную улыбку в голосе исполнителя наказаний. Кнут свистнул, Стас торопливо зажмурился. «Один, два, три…» Первый же удар предназначался ему. Такой физической боли Стас не испытывал ни разу в жизни, даже сломанные кости, казалось, болели гораздо слабее, да что там – они вообще не болели! Ребро? Помилуйте, какая ерунда. «Четыре, пять…» Следующим оказался опять Восьмой – но удар был только один. «Пять и восемь или десять и пятнадцать» – вспомнил Стас. Ему полагается примерно в полтора раза больше ударов, чем остальным. Вот только сколько – восемь или пятнадцать? Палач прошел вдоль шеренги, отвешивая каждому по одному удару, и вернулся к началу. «Пятьдесят два, пятьдесят три, пятьдесят….» На первом ударе он прихватил губу зубами. На втором – прокусил насквозь, горячее и соленое наполнило рот. На третьем едва сдержал крик. Пока исполнитель наказаний обрабатывал остальных, Стас повис в наручниках, не в силах держаться на ногах. – Стой. Держись. Не расслабляйся. Считай, – монотонный шепот Восьмого выдернул юношу почти что из обморока. – Иначе будет хуже. На своем четвертом ударе Стас замычал от боли, а когда палач сделал шаг к следующему, снова обвис. – Стой. Держись. «Сто двадцать восемь, сто двадцать девять, сто сорок… нет, сто тридцать». Пять. Шесть. Семь. Он уже не пытался сдерживать крик. На лопатке лопнула кожа, кровь текла по спине липкими струйками, а Стас дрожал от ужаса и боли, и готов был на все, что угодно, лишь бы его убили прямо здесь и сейчас… Он никогда не думал, что боль настолько испугает его, он никогда не знал, что она бывает столь нестерпима… Восемь. Девять. Еще один… или шесть. В любом случае, больше половины позади… но он больше и одного не выдержит. Юноша не замечал, что остальные получили столько же, сколько и он, следовательно – его ждало пятнадцать ударов. Десять. Палач еще раз прошел вдоль всей шеренги, и Стас со стыдом понял, что кроме него, кричал только Десятый, но куда тише и меньше. А потом экзекутор вернулся к нему. Пять ударов подряд, обжигающая боль, невыносимость – Стас почти потерял сознание. Он даже не почувствовал окончания наказания. Восьмой стоял молча, хоть и хотелось орать, срывая голос. Не за себя – за этого странного придурка, идиота, который зачем-то за него заступился, спас от свихнувшегося Четвертого и теперь за это расплачивался. Восьмой не испытывал таких сильных и ярких эмоций уже очень давно… может быть, даже никогда не испытывал. По крайней мере, в этой жизни. Пять ударов подряд, без перерыва, дважды рассеченная кожа – это даже его, привычного к наказаниям, довело бы до стона. Мальчишка и так держался – помнится, Десятый заорал в первый раз уже на втором ударе. Сам Восьмой в первое наказание кнутом кричал с самого начала – ему не было разницы, что о нем подумают, а с криком переносить всегда легче. Палач щелкнул пультом, деактивируя магнитные крепления. Седьмой рухнул на пол, как подкошенный. Восьмой тяжело вздохнул. – Второй, помоги. Вдвоем они легко дотащили нетяжелого парня до душа. Второй усадил Седьмого на пол, под прохладную воду, а Восьмой вернулся к исполнителю наказаний. – Нужен регенерирующий обезболивающий гель. – Обойдетесь. – Он не сможет завтра работать. Я скажу начальнику смены из-за чего. Палач зло выругался. Получать выговор ему не хотелось. Давать гель – тоже. – Пусть ваш старший барака подойдет. Ему дам. Восьмой глубоко вдохнул. Только этого ему не хватало. Как будто мало ответственности за себя… – Я – старший барака. Стас очень смутно помнил, как его обмывали такой ласковой и приятной прохладной водой, как осторожно, стараясь не задеть раны, одевали, как вели в барак, до самой койки. Едва поняв, что теперь – можно, он попытался рухнуть на живот, уже не думая ни о каком ребре. – Стой. Он подчинился уже машинально, как до того машинально переставлял ноги. Кто-то снял с него рубашку и майку. – Теперь ложись. На живот. Спины коснулось что-то очень холодное, скользкое – он было дернулся, но через мгновение понял, что в этом участке боль чуть притупилась, и покорно вытянулся. Ловкие пальцы нанесли гель на вспухшие багровые рубцы, тонким слоем смазали покрасневшую кожу, немного досталось и ободранным о наручники запястьям. – Спи. Завтра будет сложно. Надо работать. – Спасибо… – прошептал он, закрывая глаза. Он не знал, сколько пролежал в мутно-кровавой пелене, сквозь которую доносились его собственные крики, свист кнута, звук удара, рассекающего кожу, и снова крики… Он пытался выбраться из этого густого киселя концентрированной боли, но липкое месиво – его собственный страх – не желало отпускать жертву. Стас очнулся, когда все уже спали. Все, кроме того, кто сидел рядом. – Пить? Юноша кивнул. Во рту было сухо, будто бы он не пил уже несколько дней. Восьмой поднял с пола бутылку, отвернул крышку. – Пей. – Спасибо… – Не надо. Ты спас меня. Я в долгу. – Все равно – спасибо. – Пожалуйста. Теперь – спи. Я буду рядом. – Тебе тоже завтра работать… – Мне не привыкать. Спи. Спорить дальше сил не было. Стас растянулся на койке, закрыл глаза. Что-то толкалось в голове, не давало уснуть, и он сосредоточился на этом чем-то, пытаясь понять, в чем дело. А когда понял – очень удивился. – Меня зовут Стас, – еле слышно прошептал он. И совсем не удивился, с трудом расслышав ответное: – Игорь.

Все, что кричало, должно замолчать –

Мешает узнать, как ты дышишь

Олег никогда ничего не имел против взаимовыгодного сотрудничества. Он был готов ввязаться в рискованное предприятие ради кого-то, если этот кто-то был так или иначе ему дорог, вне зависимости от того, был бы это друг, или выгодный партнер, или полезный знакомый. Но Черканов ненавидел, когда кто- то пытался его использовать «втемную», вне зависимости от того, получил ли он сам какую-либо выгоду или нет. То, что у загадочного помощника, Дориана Вертаска, есть своя причина как можно надежнее устранить Ветровского, Олег понял с самого начала. Общая неприязнь к мешавшему им обоим человеку позволила двум на первый взгляд непохожим людям найти общий язык и разработать совместный план по избавлению от помехи. Уже в процессе составления этого плана они поняли, что могут быть друг другу полезны и в других областях, и началось именно то, что Черканов называл «взаимовыгодным сотрудничеством». А потом ему пришлось разочароваться в партнере. Все начиналось очень хорошо: Олег генерировал идеи, вдвоем они эти идеи обсуждали, что-то отбрасывали, что-то оставляли «на обдумать», что-то вместе дорабатывали и вносили в план. Постепенно сложилась четкая картинка: обвинить Ветровского в одном, за счет этого испортить ему репутацию и организовать раскол в его Ордене, а посадить за другое, в чем он, с точки зрения законов, и в самом деле виновен. Однако за использование поддельных документов и распространение запрещенной литературы при нормальном прокуроре и хорошем судье больше двух лет получить сложно. Следовательно, надо было добавить еще что-то, от чего Ветровский отвертеться не сумеет. Идею обвинения в сетевом покушении подбросил Дориан. Он обладал всеми доказательствами совершения этого покушения и готов был обвинить в нем Ветровского, придя на суд в