похоронить казненного, пойти на подвиг, на унижение, на смерть ради любимого, ибо женщина живет любовью.

Но перед ними сидел человек, который не знал, что такое женская любовь, не таил в душе никакого целомудрия, за которое могли бы его полюбить, и, изверившийся до предела, злился на самого себя, на всех счастливых и красивых, на тех, кому доступно все на свете, на игумена Ананию, который тяжко обидел его, открыто пообещав девку, тем самым признав полнейшую неспособность Кузьмы найти в жизни то, что все находят сами, без помощи, он злился, наверное, и на князя Юрия, который так неосмотрительно бросил свое замечание относительно награждения покорных, ибо, хотя обладал душой непокорной, одновременно знал, что мог сломиться, мог поддаться на уговоры игумена, а если и не поддался, то лишь из упрямства, ведь вскорости позволил спровадить себя из Киева за каких-то там двух коней и гривну.

- Когда вы с Силькой переехали мост? - спросил Дулеб, чтобы оторвать Кузьму от неприятных воспоминаний.

- Мост? Какой мост? - очнулся тот. - Я про игумена еще не закончил, а ты со своим мостом...

- Про игумена все уже... Не надо. Ты встретился перед мостом через Днепр с незнакомым тебе монашком, с ним переехали мост. Когда это было? О какой поре?

- Мост? А мы и не переезжали его.

- Как же вы перебрались через Днепр с конями?

- Мост был закрыт еще. Тогда я начал стучать в ворота и кое-что пообещал мостовикам. Рано было, потому и не пускали. Ну, допустим, платы не дал, показал гривну, пустили так.

- Про Сильку что ведомо?

- А ничего. В дороге малость там говорили. Книги переписывал у Анании. Никчемный человек. Зайца боялся.

- Ну, так, - Дулеб весь напрягся, готовясь спросить о самом главном. - Скажи, Кузьма, если хочешь и можешь, еще такое. Силька открылся перед тобой, куда должен пристать здесь, в Суздальской земле?

- Открылся? Он спал и видел, как пробирается к какому-то там князю Андрею переписывать книги.

- Князь Андрей - я, - подал голос сын Долгорукого.

Кузьма равнодушно взглянул на него, но, видимо, что-то шевельнулось в его душе или же он просто считал, что уже и так много грубостей наговорил, проявляя пренебрежение ко всем этим князьям и их прихвостням, поэтому добавил:

- Хвалил он тебя, княже, что охочий к книгам вельми и любишь таких людей, как Силька. Люди они и никчемные, но уж коли любишь, то, может, и верно делаешь. Потому как Силька добрый и быстрый разумом. Пуглив только...

- А еще, - Дулеб спрашивал таким бесцветным голосом, что даже сам удивлялся. - Силька к князю Андрею сам порывался или же кем-то подослан был?

- Как же сам, если у игумена перед этим переписывал книги? Анания и послал его. Дал коня, припас на дорогу и вытолкал. Езжай и пробирайся к князю Андрею. Может, ты, княже, просил себе такого человека. Откуда я знаю.

- А ты?

- Я? Сказал уже.

- Ты куда должен был пристать? Говорил тебе игумен?

- Я же не Силька!

- А все-таки. Что говорил игумен, выпроваживая тебя?

- Говорил, чтобы ехал к князю Юрию, в дружину.

- Почему же не приехал? - улыбнулся Долгорукий. - И вышло теперь так, что не ты меня искал, а я тебя.

- Как в притче о заблудшей овце, - насмешливо заметил князь Андрей. Радуйтесь со мною, потому что я нашел овечку мою потерянную...

- А зачем мне князь? Я не овечка. Наслышался про берладников много див, вот и рванул сюда! Тут, правда, долго человека проверяют, способен ли он на что-нибудь, но я прошел все. Уж ежели я не способен, так кто же тогда!

- Хорошо, Кузьма, благодарение тебе за правду. Еще одно. Игумен обещал что-нибудь, если удастся тебе стать дружинником самого князя Юрия?

- Ну... - Кузьма снова задышал тяжело и быстро, - то же самое обещал, что и в Киеве... Сказал, что милости его всюду найдут человека...

- Гнев тоже?

- Что гнев?

- Найдет человека.

- Меня уж теперь никто не найдет! А на того игумена-доходягу с его щедротами я чихать хотел!

- Покупают всегда тех, кто может услужить и бесплатно, - снова подал голос Долгорукий. - Настоящие противники не продаются.

Тогда вмешался князь Андрей.

- Пускай поцелует крест, - сказал он про Кузьму. - Пускай поклянется, что говорил нам правду.

- А, нужно ли? - спросил Долгорукий.

- Отче, что молвишь? Про крест святой - такие слова?

- Не про крест, а про Кузьму. Нужно ли ему целование?

- С самим чертом поцелуюсь! - воскликнул Кузьма. - А не верите, так и не нужно. Княжеской веры никогда не искал.

- Придержи язык! - мрачно посоветовал ему князь Андрей.

Берладник наполнил чашу, придвинул к Кузьме:

- Выпей.

- Здоровы будьте, - сказал тот и опрокинул питье одним духом. - Мне уходить?

- Сиди с нами, - сказал Долгорукий, - тебя же посылали, чтобы ко мне пробился. Вот и пробился, и прибился. Трапезничаешь с самим Долгоруким. Знаешь, как называют княжеских слуг? Безумцы, ставшие слугами еще большего безумца. Песни киевские знаешь? Умеешь?

- Подпевать могу.

- А ну, Вацьо, начинай!

Уже стемнело на дворе, в палате засветили свечи, все на свете словно бы отодвинулось куда-то в сумерки, вдаль, там были заварухи, войны, стычки, шли куда-то полки, провожали матери сыновей, приговаривая им на дорогу: 'Вперед войска не выскакивай, а позади войска не оставайся, держись войска среднего, а воеводы - все переднего...'

Пели тихо и неторопливо, мужские голоса звучали с нескрываемой грустью, каждый, видно, вспоминал войны и думал о них, думал о своей нелегкой жизни, проходившей под знаком слов: 'Как только война затихает в земле, ты должен искать новую'. Если же толком разобраться, то кому хочется умирать? Потому- то и поется: 'Вперед войска не выскакивай...'

Незамеченный и невидимый, появился в палате гусляр, умело пристроился к песне, а потом, воспользовавшись тем, что песня закончилась, начал свою, уже без посторонних, сильным и молодым голосом, отчетливо произнося слова, - собственно, это была и не песня, а что-то вроде хвалы какому-то неведомому князю или воеводе, хвала, произнесенная торжественно и приподнято, под гудение гуслей, и слова были подобраны так умело, что каждый из князей должен был считать, что поют в его честь, особенно же Долгорукий, который был здесь старше всех. А может, это была старая песня из тех, которые уже забыты всеми, потому что песен так же много, как и людей, и живут они и умирают так же, как и люди, воскресают вместе с памятью о лучших из людей и кажутся каждый раз молодыми, как все великие покойники прошлого.

Эта песня была такой длинной, что казалось, у нее нет конца, да, наверное, она и в самом деле не заканчивалась никогда. Каждый певец добавлял к ней свое или отбрасывал то, что ему не по душе; в свою очередь, те, которые слушали, тоже запоминали не все, а выбирали себе что-то по вкусу, вот и получалось нечто наподобие этого:

Он родился под Венерой, Меркурнем и Марсом.