каких-то милостей.

Долгорукий мог вдоволь потешиться. Но, имея сердце доброе, пожалел парня и крикнул своим людям, чтобы они тотчас же накрыли его чем-нибудь или же отвели в теплое помещение.

А Дулеб просто испугался: не помутился ли у Иваницы разум.

- Что с тобой? - спросил он мягко и тревожно.

- Э-э, - сплюнул Иваница. - Кузьма меня...

- Кузьма? Про что молвишь? Какой Кузьма?

- Ну, тот, Емец. Попытался я расспрашивать, так он меня...

- Ясно. - Дулеб тотчас же успокоился. Про неуместную старательность Иваницы не время было разглагольствовать, да тот уже и сам поплатился за это надлежащим образом. - Иди грейся.

- Побегу за вами, пускай принесут мне одежду. Туда совать нос - рябой черт может искалечить.

Иваница, обгоняя коней и псов, побежал под смех князей и дружины, а Дулеб смотрел ему вслед и думал, что над ним тоже должны были бы посмеяться, хотя и не так откровенно, зато намного язвительней. Вот Иваница из любви к своему товарищу сделал последнюю попытку для утверждения Дулебовых обвинений, а что из этого вышло?

Иван Берладник не отгораживался двором, не уединялся, не обосабливался от своих берладников. У него были точно такие же, внешне неброские палаты, длинные-предлинные, только и того, что была у него не одна палата, а несколько, и все они были соединены между собою переходом для удобства. Ближе к городскому валу стояли хозяйственные пристройки: конюшни для коней, клети для зерна и припасов, кузницы, столярни, поварни, скорняжные хижины и множество других, больших я меньших, хозяйственных пристроек, где что-то пекли и варили, шили, строгали, ковали, смолили, вялили, сушили, потому что берладники не хотели быть ни от кого зависимыми: весь припас для себя готовили сами, нужных же людей было вдоволь, потому что сбежались отовсюду в эти края не какие-нибудь там бездельники, а, судя по всему, те, кто знает себе цену и не может допустить притеснения, насмешки, издевательства, несправедливости. Такими же людьми, ведомо, прежде всего во все времена были те, кто имел в руках то или иное ремесло.

Но Берладник не стал показывать князьям свое хозяйство, не хвалился им, проехал мимо. Свобода требует величия, поэтому он должен был избрать величественный способ жизни, придерживаясь его во всем: в поведении, в речи, в одежде, в умении принять и простого беглеца, и великого князя суздальского. Сразу же повел гостей в палату, построенную ради такого случая, внешне словно бы такую же, как и все сооружения в этом берладницком городе, но изнутри богато разукрашенную резьбою; палата была высокой, просторной, светлой, душисто-теплой. Дерево тут открывало перед человеком свою душу, то ласково- мягкую, то сурово-неприступную, то певуче-ласковую, то причудливо-таинственную, то буйно-хвастливую. Для дубовых матиц достаточно было нескольких сильных прикосновений резца - и уже достигалось неожиданное сочетание легкости и прочности, зато окна оторочены были светлыми узорами деревянной резьбы, отчего в палате становилось словно бы светлее и всегда царила радость, на светло-желтых стенах то тут, то там прикреплено было - то ли для украшения, то ли для какой-то неопределенной до поры до времени надобности - несколько резных полочек, а между ними было повешено по нескольку ярчайших образцов дорогого оружия, вперемежку с тяжелыми золотыми цепями, подобные которым вряд ли где- нибудь можно было увидеть не только простолюдину, а и князю.

В огромной каменной печи гудело пламя, в резных деревянных подсвечниках горели толстые восковые свечи, хотя в палате, благодаря большим окнам, света было достаточно; длинный стол посредине, застланный белой скатертью, был уже заставлен драгоценной посудой, стоило лишь хлопнуть в ладоши - и отроки начнут приносить яства и напитки, а певцы примутся величать гостей.

- Живешь, княже, - потирая с холоду руки, хмыкнул Долгорукий.

- Живу, - в тон ему ответил Берладник, и трудно было понять послушно ли он отвечает или с насмешкой. - Есть тут еще и для гостей покои. Для каждого - отдельные. Окромя ваших отроков, приставлю своих людей. Дабы гости ни в чем не чувствовали неудобств.

- А я? - крутнулась возле огня княжна Ольга, рассыпая медные отблески своих волос. - Мне тоже будут прислуживать твои косматые берладники, князь Иван?

- Для тебя, княжна, приставлена женщина. Невысокородная, к сожалению, поелику имеем тут лишь простых. Боярынь не держим. Берладники не выносят боярского духу.

- А княжеского? - взглянул на него князь Андрей.

- Ежели считать меня князем, получается, князей еще терпят.

- Ты - доподлиннейший князь! - воскликнула Ольга. - От самого Ярослава Мудрого твой род.

- Наш род тоже от Ярослава, - напомнил ей Андрей.

Когда расположились за столом и отроки Долгорукого вперемежку с берладниками принялись подавать яства и напитки, Дулеб спросил вроде бы одновременно и Берладника и Долгорукого:

- А как же Кузьма?

- Не надобно торопиться, лекарь, - успокоил его Долгорукий. Переночуем у князя Ивана, а уж назавтра возьмемся и за Кузьму.

- Он вельми неприветливо обошелся с Иваницей. Боюсь, удерет.

- Отсюда никто не удирает. Удирают сюда, - улыбнулся Берладник, но тотчас же и согнал улыбку с лица. - Да и зачем вам Кузьма? Не нужно его трогать. Негоже.

- Должны допросить его, - Дулеб стиснул губы. - Для того ехали сюда.

- Думал: в гости ехали, - беззаботно промолвил Берладник. - Ко мне лишь в гости. Искать здесь не следует ничего. Тут все заканчивается. Никто ничего не ищет, кроме воли. Но ведь для вас воля не существует, вы люди так или иначе подвластные - ты, лекарь, служению своему то у князей, то у бояр, то немощному люду, а князья подвластны своему положению, державным потребностям. Получается, на волю вам надеяться не следует, и искать ее для себя даже среди берладников - пустое дело. Стало быть, вы для меня лишь гости, а гость всегда - всего дороже.

- Позволь, княже, слово? - поклонился Долгорукому его чашник, и даже Дулеб не удержался от улыбки, зная, что предстоящее слово чашника будет в который раз уж - 'конским'.

- Вот, княже Иван, мой чашник Громило, - обратился Юрий к Берладнику. - Хоть прозвище дали ему не вельми ласковое, но человек он почтительный, к тому же и мудрый. Послушаем его.

- Говори, - разрешил Берладник.

- Слово мое будет кратким, - начал чашник, прозванный Громилой, хотя на самом деле не было в нем ничего грозного. - Вот живут себе на вольной воле дикие кони тарпаны. Ловить их труднее, чем любого другого зверя. Разве что выроешь яму и прикроешь ее ветками да травой так, что и сам забудешь, где эта яма, и тарпан упадет туда ночью, потому что днем он все равно заметит и не побежит в западню. Ну, поймаешь ты его таким способом, а что поймал? Оболочку тарпана, тело его. Дух же вольный, непреоборимый, непокоренный, не сдастся тебе ни за что. Пойманный тобой тарпан либо не будет брать корма и подохнет с голоду, либо разобьется насмерть, когда попытаешься запрячь его или закрыть в конюшню. Потому что вольный дух его не может покориться. Ну, так. Как-то раз были пойманы двое жеребят тарпановых. Видно, еще не имели они вольной души, не выросла она у них, потому что сосали молоко от простых кобыл, брали корм, выросли в неволе, приученные ходить в упряжке с кобылой. А потом попытались запрячь их самих. И мигом ощутили они волю, родилась она в их душах тарпаньих, принес им тарпаний бог великую силу непокорности, ударили они в телегу копытами, разбили ее, изорвали на себе сбрую и скрылись в степи.

Так и люди. Одни рождены для вечной упряжки, другие же - вольны от всего, и никому не дано их покорить, никогда и ничем. За вольных людей берладников выпьем мы и за тебя, княже! Будь здоров!

- Будь здоров, будь здоров! - зазвучали выкрики, а Долгорукий, отхлебывая пиво, сказал Громиле:

- Переметнулся к берладникам, чашник? Да только ведь в прорубь надобно лезть! Разве это воля? Ты знаешь басенку про тарпанов, а я тоже знаю басенку и тоже про коней. Замешано там колдовство, однако это ничего. Случилось это в одной земле, в какой именно - о том смолчим. Когда коней выгоняли на пастбище, они, как только, бывало, выйдут на луг, бегут в одну сторону, на восток, и становятся невидимыми. Ищи не ищи, все равно не найдешь. Так за лето во всей земле пропали все кони. Кроме тех, которых не выгоняли на пастбище, а держали привязанными у желоба. Ну, так что же станешь делать?