лютый мороз. Сегодня Пракся веселой была, назавтра Пракся грустненька. Чужая земля ее обняла…'

Путища, пустоши, вражда-пустота… В лесу-недоборе блуждало блудцов семьсот молодцов и еще четверо. А все они – чеберяйчики.

В безлюдье и тиши предстала Евпраксии стеклянная гора. Светилась прозрачно, сверкала небесно, а стало почему-то страшно. Напуганный конь перебирал ногами, тянул по-змеиному шею тугую, ловил прекрасным оком-слезой взгляд неистовой всадницы.

Она спросила чеберяйчиков:

– Объехать?

– Поезжай прямо!

Конь ее шел. Не свой конь – чужой, пугливый и ненадежный. Она еще раз спросила:

– Можно объехать?

– Поезжай прямо!

– А если попробовать?

– Поезжай, как говорим.

Конь не шел. Утрачивалось то, что не возвращается никогда. Время.

Время принадлежит или не принадлежит человеку. Чеберяйчики тут бессильны.

Они заплакали, роняя золотые слезы из золотых глаз, сказали Евпраксии:

– Прощай.

И очутились в родной земле, где их не дано никому видеть, но про то, что есть они, ведают все.

А Евпраксию уже догоняли. Прискакали запыхавшиеся, перепуганные, растерянные, беспомощные, вроде бы даже добрые. Догнали, задержали, воротили обратно. С надлежащей почтительностью, с поклонами, извинениями, предупредительностью. Император выехал навстречу жене. Взял первых князей империи, архиепископов, епископов, рыцарей ближайших. Все хотели целовать ей руку. Сам император поцеловал руку Адельгейде; играли лютни, рыцари кричали, били в щиты от радости. Нашлась, нашлась! Спасена, избавлена!

Скакали за нею несколько дней. Далеко успела уехать. Далеко, но не слишком. Некуда бежать и незачем. Пытаются многие. А человек-то слаб. Так утверждают наивысшие князья церкви. Адельгейде скажет о том узконосый аббат Бодо. Напомнит. Что есть человек? Камышина, клонящаяся от ветра.

Евпраксия слышала и не слышала. Слаб человек? Но может быть и тверд.

Может. Должен!

Сидела возле коня, плакала, конь фыркал, обдавал теплом из ноздрей, будто сочувствовал. Бессмыслица! Безумие!

Император спрыгнул с седла, наклонился над ней, поцеловал руку.

– Ваше величество, что случилось?

Бессмыслица, безумство! А может, просто обман? И не было ни чеберяйчиков, ни золотых их глаз, ни стеклянной горы, ни слез золотых?

– Ваше величество, вас искали целую неделю!

– А я испытывала двойное наслаждение – от голода и одиночества.

– Мое сердце обливается…

– У вас есть сердце?

– Ваше величество, я прошу вас… Поднимитесь… Вам дадут нового коня… Империя, вся империя смотрит на вас…

– А мне? Тоже смотреть на нее?

– Имперские заботы не дают мне покоя. Вынужден покинуть вас. В Италии бунтуют графы. Матильда снова плетет сети. Я должен ехать в Италию… А вы…

– А я?

– Вы задерживаете меня своими…

– Чем?

– Да, своими… затеями. Я – император. Я не могу терять свое время.

Оно принадлежит империи.

– А что принадлежит мне? Если вам принадлежит империя, то, может быть, мне принадлежит хотя бы мое собственное время?

Генрих взглянул на нее устало, почти умоляюще:

– Я вынужден… Италия… Надеюсь, вы поедете вместе со мною…

На коне небрежно сутулился, держался как будто в равнодушии ко всему; озабоченный, но и утомленно-добрый.

Всю жизнь он метался, воевал, боролся, изнемогал. Потом попытался успокоиться, утомленный, исчерпанный. Украшал соборы, сидел в скрипториях, наблюдая, как переписывают и иллюстрируют книги, влюбился вот в эту русскую княжну, сделал ее императрицей, увидел, что не завоюет, не подчинит молодую