Теперь очутилась в спальне императорской. Бесстыдно ждала этого, перелистывала в Кведлинбурге страницы ромейских любовных книг, повторяла без конца: 'И снова стал он целовать ее, снова сжимал в объятиях, привлекал ее всю к себе, словно в сердце вбирал, стискивал пальцами, всю кусал, выпивал губами, и весь приник к ней, будто плющ к кипарису.

Сплетался с девушкой, как деревья – корнями, пытался слиться с ней воедино, жаждал всю ее проглотить, и всю ее притянул и, будто из сот, из губ ее пил сладкий мед. А она в этот миг кусает мой рот, все зубы свои утопляет в него, а в душе у меня вырастают эроты, свирепей гигантов…'

Радовалась своей стройнотелости, белолокотности, белоколенности…

Женщина с белым телом что дерево без коры. Дерево умирает без коры, Журина умерла, когда растоптали ее стыд. Императрица же не умерла. 'Императрице нездоровится'. Почему не умерла? Зачем жить?

Император приходил каждый день. Терпеливо ждал ее выздоровления. Стал вроде бы таким, каким был в Кведлинбурге. Может, сам ужаснулся? Может, раскаивается? Боится церковного суда, суда божьего, раз человеческим пренебрег? Когда-то она искала в Генрихе что-то высокое, непостижимое, искала страстно, упорно. Ведь только начинала настоящую жизнь, надеялась на него, на мужа. Теперь свет застилали черные тени, что падали от него.

Закрывала глаза, чтоб не видеть Генриха, а он считал, что это она скрывает греховность, которая бьет из ее глаз сильными струями. Было время, когда готов был целовать женщинам ноги. Вспоминал о том ныне, как кошмарный сон вспоминаешь. Вот лежит рядом нежная, молодая, красота ее рвется тебе навстречу, а он готов задушить эту женщину. Сам не знал, что его сдерживает. Далекий от нежности, чуждый жалости, вдруг открыл в себе терпеливость, умение ждать. Чего? Чего еще ждал от жизни, кроме власти и борьбы за власть?

Прикоснулся к руке Евпраксии, произнес, тихо, почти проникновенно:

– Только старые люди умеют ждать, потому что они ближе к вечности.

Молодость нетерпелива.

Она отбрасывала его руку. Измельчилась ее душа, вся погрязла в какой-то тине, но еще хотела бороться, не сдаваться, бить презрением, отвращением, гордостью. Покинет ли ее когда-нибудь гордость? Лучше умереть, но остаться свободной, независимой, чистой, вернуть свою душу богу, природе, мирам изначальным, вернуть такой же чистой, как получила ее при рождении, не унижаться ни в чем, не позволить запятнать себя грязью!

Зачем родилась? Стать святой и говорить с ангелами иль чтоб страдать вот здесь, на земле? Не выбирала страданий – получила их по воле какой-то высшей власти и должна нести это бремя, пока хватит сил…

Ее красота будет вызывать восторги. Воспоют ее прекрасные золотые волосы, лоб, что лилий белее, руки белые с тонкими, длинными, мягко-нежными пальцами, молодое ласково-цветущее тело… Но если ты ценность для мира, сможешь ли избежать обид?

Император поздравил ее с первым выходом после недуга, весьма странно поздравлял, можно сказать, зловещим вопросом:

– Надеюсь, вы набрали силу сопровождать меня в собор?

Евпраксия забилась в немом крике: 'Нет, нет, нет!..'

– Тогда почему вы в черном? – спросил император.

– Я в трауре по моей кормилице.

– И как долго будет продолжаться ваш траур?

– Как велит обычай моей земли.

– Надеюсь, этот обычай все же не помешает вам сопровождать меня в собор?

Он издевался откровенно и жестоко. Она ответила ему также;

– Только мертвой!

– О, мне нужна живая жена. Мертвы мои воины. У меня и таких предостаточно. Они послушней живых и неприхотливы.

– Вы делаете мертвым все, к чему прикасаетесь! Как царь Мидас!

– Он все превращал в золото.

– А золото мертвое. Только человек живет, и только когда чист.

Он хмыкнул в рыжую свою бородку: ничто не могло его обескуражить.

– Надеюсь, вы не взбунтуетесь, когда я приду в спальню.

– Это ваше право.

– Прекрасно! И никто не сможет встать у меня на пути!

Ночью снова было все то же самое. Наглые челядинцы, раздевания и возложения, тяжелая книга в руках у Генриха. Неужели можно оставаться спокойным после происшедшего в ту ночь?

– Что будете читать, ваше величество?

Ненавидела и презирала бессильного, как может ненавидеть и презирать молодая женщина, полная сил и желаний, но полная еще и отвращения к такому человеку – не мужчине, человеку. Вырвала вдруг из рук Генриха тяжелую книгу, которую он упрямо тащил в постель, развернула там, где было от пророка Осии.

– Читай это!