взмывал вверх, под своды.

Евпраксия наконец увидела, – эти четверо волокут женщину; почти поверженная, она все-таки отбивается; длинные черные волосы тянутся по каменному поду, разметались по лицу, по груди, чуть прикрыли наготу ее тела; у женщины сильное, крупное тело, а может, это множество свечей делало его таким крупным, блики и тени соблазнительно вспыхивали и гасли на коже, волосы взлетали и падали, казалось, и они кричат, жалуются, возмущаются надругательством; мужчины бросили женщину на одну из плоскостей табернакулума, развели руки, удерживая на камне-возвышении крепко и жестоко, как Авраам своего Исаака, когда жертвовал сына богу; женщина продолжала биться, норовистая и сильная, волосы ее наконец схватили, собрали в один узел, оттянули на другую сторону жертвенника, сверкнуло лицо!.. Евпраксия еще не верила, все еще не верила своим глазам, но в тот миг до нее донесся знакомый стук деревяшки о каменный пол, и тогда – поверила. Деревяшка стучала лихорадочно, торопливо и вместе с тем торжествуя. Барон Заубуш, с красной маской и совершенно нагой, шел, раздвигая толпу, к женщине, беспомощно опрокинутой на спину, почти распятой. Евпраксия узнала в ней свою Журину и тут же потеряла сознание…

Ей некогда было болеть – она должна была бороться! Кто мог прийти на помощь Евпраксии?

Императора причисляла к таким же насильникам, что и Заубуш. С Журиной когда-то могла хоть плакать, теперь не было Журины: бросилась в Рейн, ее похоронили без отпевания, как самоубийцу… Оставалась церковь. В церковных стенах произошло то безумство, они запятнаны. Но ведь и она, Евпраксия, тоже. А церковь все равно могущественна, император всю жизнь свою отдал борьбе с Римской церковью и одолеть ее, как было видно, не смог.

В бессильной ярости Генрих лишил жену привилегий тех, кто отмечен высокородным происхождением: отнял у Евпраксии киевского духовника, оставил одного аббата, чье присутствие можно было стерпеть лишь при условии иметь при себе еще и отца Севериана. Евпраксия надеялась отомстить императору, верила, что припомнится когда-то ему и этот недостойный поступок; она упорно избегала встреч с аббатом Бодо, настойчиво требуя у Генриха вернуть ей привилегии.

Но коли ты в тяжком горе, тебе не до привилегий. Доведенная до крайней степени отчаяния, Евпраксия позвала аббата Бодо и, когда тот пришел, рассказала ему о мерзости и ужасе, испытанных по воле императора и императорских прислужников, она спрашивала у аббата совета, требовала поддержки его бога.

Аббат попытался утешить ее тем, что опроверг злоученье 'дьяволово'.

Было сказано по этому поводу; 'Прежде прочего следует обратить внимание на те слова апостола, которые он произнес, предвидя будущее: 'Ереси необходимы, дабы испытать тех, кто пребывает в вере'… Вот из чего главным образом видно их безумье и отсутствие у них каких бы то ни было познаний и разума, коль утверждают они, будто бог не есть творец всего сущего: каждый ведь ведает, что всякая вещь, какого бы веса или величины ни была, поскольку существует нечто большее, нежели она, должна происходить от того, что превосходит величиной все иное. И это одинаково справедливо для предметов как телесных, так и бестелесных, потому что и телесное и бестелесное, будучи подвластно переменам, должно, однако, возникать и приходить к концу, лишь пребывая в спокойном состоянии.

Поелику же токмо единый творец по своей сути неизменный, по своей сути благий и одновременно справедливый, и токмо он один в всемогуществе своем способен устроить разнообразие природы и порядок всего, то, кроме него, сущее нигде и не может найти первого покоя, в нем оно и возвращается туда, где обрело начало.

Ведомо также, продолжал витийствовать Бодо, что во вселенной у творца ничто не погибло, кроме того, что дерзновенно нарушило начертанные для него творцом границы. А поэтому всякая вещь тем лучше и тем истиннее, чем тверже и прочнее пребывает она в порядке, определенном для собственной ее природы, благодаря же тому все, что неизменно подчинено предписаниям творца, постоянно и служит ему. А ежели нечто, уклоняючись воли его, падет, то оно тем самым служит уроком для всего иного. Меж тварями всеми род людской занимает середину, а именно: человек выше всех животных и ниже небесных духов; занимая же середину между высшими и низшими существами, человек уподобляется тем или другим, зависимо от того, куда больше склоняется. Следовательно, человек чем больше следует свойствам небесных духов, тем становится выше и лучше животных. Лишь человеку дано достичь блаженства. Зато коли не заслуживает он его, то и судится ему стать презреннее дикого зверя. Благость всемогущего творца, предвидя от начала веков, что при таком условии своего существования человек очень часто может пасть глубоко, назначила время от времени творить чудеса для избавления падшего человечества. Доказательством сего служит каждая книга святого писания, всякая страница его, но более всего это становится ясным из особого милосердия всемогущего отца, когда послал он на землю сына своего, единого с ним по величию и божественности, то есть Иисуса Христа.

Вместе с отцом служа началом всякой жизни, истины и блага, он и отдал себя во спасение всех живущих…'

Пустые это были слова!

Стыд растоптан, жизнь растоптана, вокруг воцарилась пустота ужаснее смерти.

И смерть как бы коснулась Евпраксии своим ледяным крылом – корчит ее, отвращение и ненависть у нее ко всему… Никого не хотела видеть, не ела несколько дней подряд, душа повисла между бредом и действительностью.

'Императрице нездоровится' – это всех удовлетворяло. Жизнь вокруг продолжалась. Быть может, каждую ночь снова собирались те черные в подземельях собора и творили свои нечеловечьи оргии, и каждую ночь сидел на холодном каменном троне Генрих и горящими глазами жадно следил за утраченным для себя наслажденьем.

Евпраксии виделась Журина. Не там, не в мрачных подземельях, не распластанной на табернакулуме, видела ее молодой, как нынче сама, – выбегала Журина на опушку неодетая, босая, смугловатые икры в росе. Ведь мимо проезжал князь киевский с дружиной; играли рога, сверкали красные щиты, звенели броня и сбруя, мелькали, переливались краски – все это и было и не было; другой мир, высокий и далекий, как небо, недостижимый. И проклятый! Да будет проклято все, проклята дружина, в которой был Жур, да будет проклят кня…

Стыдливость защищала когда-то Евпраксию, словно щит семишкурный.

Теперь нет ничего. И повинна в том она сама. Отдала им Журину. Отдала себя. Не отвергла ведь домоганий императора, а могла бы – непочтительно, с презрением. Должна бы возненавидеть всех мужчин после маркграфа. Руки наложить на себя следовало бы еще тогда, в мрачной маркграфской спальне.