– Вовсе я не стерва.

Он идет обратно к зеркалу и смотрит на небольшой багрово-желтый синячок. Я бы вообще его не заметила, если бы не слышала новости. И тут он произносит:

– Не знаю, о чем ты говоришь. Это не засос. Это родимое пятно.

И теперь вступаю я и, не получая и толики ожидаемого удовольствия, произношу:

– Ты трахнул Джуди. Вот и все.

Я говорю это быстро, очень быстро, рублю с плеча, и это выводит его из равновесия. Он усиленно пытается не показать виду, не посмотреть на меня еще раз пристально.

Он отворачивается от зеркала:

– Что?

– Ты слышал, Шон.

Я сжимаю Сеймура слишком крепко. Он больше не урчит.

– Ты больна, – говорит он.

– Ох, да неужто? – спрашиваю я. – Слышала, ты искусал ей все ляжки, изнутри.

Кот взвизгивает и спрыгивает с колен, крадется по полу к двери.

Шон смеется. Пытается не обращать на меня внимания. Присаживается на кровать, завязывая шнурки. Он не перестает смеяться, тряся головой.

– Ну, бог ты мой. А это-то кто тебе рассказал? Сьюзен? Роксанн? Скажи же, кто? – спрашивает он с невинной улыбочкой.

Театральная пауза. С таким же невинным видом гляжу на Сеймура, который сидит у двери, облизывая лапы. Он тоже смотрит на меня, ожидая моего ответа.

– Джуди, – говорю я.

Теперь Шон перестает смеяться. Перестает трясти головой. У него вытягивается физиономия. Он надевает другой ботинок.

– Ничьи ляжки я не кусал. Твои же не кусал, верно? – бормочет он.

– Что ты хочешь, чтобы я сделала? – озадаченно спрашиваю я. – Сказать, чтобы она раздвинула ноги и дала мне посмотреть?

О чем мы вообще говорим? Меня это вообще не слишком-то и волнует. Это такая мелочь, что я не понимаю, зачем я так его подначиваю. Может, потому что мне хочется все это закончить и Джуди – подходящий предлог.

– Ох, господи, – произносит он с разочарованным видом, – поверить не могу. Ты серьезно или у тебя месячные, типа?

– Ты прав, – говорю я, – у меня месячные. Ничего не было.

Этому кретину как будто бы полегчало:

– Так я и думал.

Стараясь выглядеть подавленной, как будто сердце мое разбито, я говорю:

– Зачем же ты это сделал, Шон?

– Я ухожу, – говорит он, отпирая дверь.

Выходит в коридор. В ванной шумно – там кто-то кого-то стрижет. Он выглядит обескураженным. Я прикуриваю.

– Ты правда серьезно? – спрашивает он из коридора. – Ты действительно ей веришь?

Я начинаю смеяться.

– Что такого смешного? – спрашивает он.

Я смотрю на него, задумавшись, и перестаю смеяться.

– Ничего.

Он закрывает дверь, не переставая трясти головой и по-прежнему бормоча:

– Поверить не могу.

Я отодвигаю кресло, тушу сигарету и ложусь на кровать. В соседней комнате кто-то снимает иглу с пластинки и снова ставит первую сторону. В коридоре в морозилке мороженое «Бен-энд-Джерри», которое я собираюсь украсть и съесть, но я слышу, что он стоит за дверью и прислушивается, так что сижу неподвижно, едва дышу. Кот мяукает. Пластинку заедает. Его шаги раздаются в коридоре, шлепают по лестнице; внизу хлопает дверь. Я подхожу к окну и смотрю, как он направляется к своей общаге. На полпути к общему корпусу он меняет курс и направляется к Вули, где живет Джуди.

Как-то в начале ноября я был в городе и проходил мимо пиццерии на Мейн-стрит, и через снегопад, толстое стекло и красную неоновую вывеску пиццы увидел Митчелла, сидящего в одиночестве, – перед ним на столе наполовину съеденная пицца (только с сыром, как Митчелл всегда заказывал, пустая). Я зашел. Он разрывал пакетики «Свит-н-лоу», высыпая содержимое и разделяя порошок на тонкие длинные дорожки, напоминавшие кокаин. Я решил, что он один.

– Заблудился, что ли? – спросил он и закурил.

– Угостишь? – спросил я.

Он дал мне сигарету, но не прикурил.

– Как прошла вчерашняя вечеринка? – спросил он.

Я стоял. Как прошла вечеринка? Дом, набитый пьяными, потными, похотливыми телами, которые танцуют под старые хиты, бесцельно слоняются и вслепую трахают друг друга? Кому какое дело? Ханна поручила мне присмотреть за ее семнадцатилетним братом, который приехал навестить ее из Бенсонхерста и подумать, хочет ли он поступать в Кэмден. Мне нравился этот паренек, но он был настолько нормален (его интересовали одни уродины, и я сказал ему, что у них у всех герпес), что какие бы там ни были у меня грязные мыслишки в башке – повытряхивал их все оттуда. Он говорил про свою баскетбольную команду, жевал табак и понятия не имел, что его сестра – Королева Лесбиянок Маккаллоу. Мы вернулись ко мне в комнату на заключительное пиво. Я отправился в туалет вымыть лицо, а когда вернулся, он уже снял футболку, вылил остатки «Абсолюта», бутылку использовал под плевательницу и спросил, нет ли у меня пластинок Twisted Sister. Стоит ли говорить, что у него было роскошное тело, и по пьяни он спровоцировал довольно сумасшедшую еблю. Промеж стонов: «Выеби меня, выеби меня» – он нашептывал: «Сестре не говори, сестре не говори». Я обязался по обоим пунктам. Как прошла вечеринка? О’кей.

Митчелл достал карточку «Американ экспресс», шлепнул ее на стол рядом с двумя дорожками «Свит-н- лоу» и посмотрел на меня с такой яростью, что я почувствовал себя пустым звуком, бессмысленным пуком в его жизни. Он говорит мне, что адвокат, с которым он встречался прошлым летом в Нью-Йорке (до меня, до нас), – хрен моржовый, любивший всем прикуривать сигареты и непрестанно подмигивавший, – только что вернулся из Никарагуа и сказал ему, что это «динамит», так что, вероятно, Митчелл отправится туда на Рождество. Он сказал это, чтобы позлить меня, но я не подал виду. Он знал, что разговора у нас после такого не выйдет.

Я не дернулся, даже когда Катрина, блондинка с первого курса, которая рассказала всем, что у меня не встал, проскользнув в кабинку, села рядом с ним.

– Вы знакомы? – спросил Митчелл.

– Нет, – произнесла она с улыбкой и назвалась.

Мне снится кошмар, когда с другой стороны комнаты, за парашютом в черно-зеленую полоску, который Бертран повесил в начале семестра, гремит телефонный звонок, и я просыпаюсь. Открываю глаза в надежде, что он прекратит, соображаю, включен ли у Бертрана автоответчик. Но телефон продолжает звонить. Выбираюсь голышом из кровати, от ночного кошмара у меня стоит, прохожу через прорезь в парашюте и наклоняюсь снять трубку.

– Хэллоу?

Это международный звонок, на линии много помех.

– Алло? – раздается женский голос.

– Хэллоу? – снова произношу я.

– Алло? Бертран? – Снова помехи.

– Бертрана нет.

Я поднимаю глаза на тыкву в берете. Боже.