– Где Мари? – спрашиваю я. – И чтобы я этого больше не слышал – «заткнись».

– Повезла домой Мону и Трэва. – Она тянется за сумочкой на столе.

Витторио начинает подниматься с дивана, но не может удержать равновесие и, задев стол, валится на пол и принимается стонать.

– Боже мой, – говорит Лорен, спеша к нему.

– Я не хочу в Италию! – вопит он.

Она становится на колени позади него и пытается поднять его и опереть о диван.

– Не хочу уезжать, – повторяет он.

– Лорен, сваливаем отсюда, черт подери! – ору я.

– У тебя что, совсем нет сострадания? – вопит она в ответ.

– Лорен, чувак – алкаш! – кричу я. – Валим отсюда.

– Не уходи, Лорен… не уходи, – хрипит Витторио с закрытыми глазами.

– Я здесь, Витторио, здесь, – произносит она. – Шон, найди полотенце.

– Ни в коем случае! – ору я на нее.

– Лорен, – повторяет Витторио, все так же со стоном, свернувшись калачиком, словно маленький ребенок. – Где Лорен? Лорен?

– Лорен, – говорю я, стоя над ними; это зрелище для меня оскорбительно.

– Я здесь, – говорит она. – Я здесь, Витторио. Не волнуйся. – Она проводит рукой по его лбу, затем смотрит на меня. – Если ты не принесешь полотенце и не поможешь, то иди прямо сейчас и подожди на улице, если хочешь. Я остаюсь.

Это конец. Я говорю ей, что ухожу, но ей все равно. Иду к входной двери и жду, придет ли она. Стою там минуты три и слышу только шепот из гостиной. Затем выхожу на улицу, на тропинку и дальше, за ворота. Уже похолодало, и я опять надеваю куртку, которую снял. Сижу на поребрике через дорогу от дома. В комнате Витторио загорается свет, затем через минуту гаснет. Я сижу на поребрике и жду, уставившись на дом, не понимая, что делать, довольно долго.

Я возвращаюсь в кампус, нахожу в «Пабе» Джуди, и мы курим траву, потом идем в мою комнату, где на двери висит угрожающая записка от Руперта («ГОНИ БАБКИ»). Я комкаю ее и протягиваю Джуди. Джуди спрашивает, от кого это. Я говорю ей – от Фрэнка. Ей становится грустно, она принимается рыдать и говорит мне, что с Франклином покончено, что он ей никогда не нравился и что им никогда не следовало встречаться. Потом, когда она чувствует себя получше, она начинает ко мне подкатывать.

– Что я Лорен скажу? – спрашиваю я, глядя, как она раздевается после любовной прелюдии.

– Не знаю, – говорит она.

– Что я тебя трахнул? – предлагаю я.

– Нет. Нет, – говорит она, хотя, готов поклясться, ей нравится эта идея.

Лежу в постели голая. Поздно. Полпервого. В соседней комнате кто-то слушает новую пластинку Talking Heads. Докуриваю сигарету и закуриваю другую. Гляжу на Шона. Он виновато отводит взгляд. Облокачивается головой о стену. Кот Сары, Сеймур, подходит к кровати и запрыгивает мне на колени, мяукая от голода. Тереблю кошачью голову и перевожу взгляд на Шона. Он снова смотрит на меня, затем опять в ту же точку на стене, в которую таращился прежде. Он знает: я хочу, чтобы он ушел. У него на лице полное понимание; одевайся, иди же, думаю я. Зеваю. В соседней комнате заедает пластинку, начинается снова. Мне не хочется, чтобы он видел меня голой, так что я натягиваю простыню до подбородка.

– Скажи что-нибудь, – говорю я, поглаживая кота.

– Типа чего?

Кот смотрит на него и мяукает.

– Типа почему мы всегда в моей комнате? – спрашиваю я.

– Потому что у меня ужасный сосед-француз, вот почему, – отвечает он.

– Он ужасный, потому что француз?

– Да, – кивает он.

– Господи. – Гляжу на сигарету, которую держу; на моем запястье покачивается золотой браслет.

Он смотрит на меня. Он знает, что я курю, только чтобы его позлить, выдувая дым в его сторону.

– Знаешь, что он сделал? – спрашивает он. Принюхиваюсь к своему запястью, затем к пальцам.

– Что?

– Завтра ведь Хеллоуин, так он купил в городе тыкву, понадрезал, напялил на нее французскую шапку – эдакое шапо, знаешь, эдакий беретик, – надел, значит, его на гребаную тыкву, а позади написал: «Париж – это навсегда».

Это самое продолжительное, что я от него когда-нибудь слышала; я под впечатлением, но помалкиваю. Почему это Виктор встречается с Джейме? Мне он нравится больше, чем ей. Сумасшествие. Я концентрируюсь на Сеймуре, который довольно мяукает.

– Что может быть хуже соседа-парижанина? – спрашивает он.

– Что? – выказываю я минимум интереса.

– Сосед-парижанин с личным телефоном.

– Это надо будет обмозговать.

– Что может быть хуже соседа-парижанина с личным телефоном?

– Что? – раздраженно спрашиваю я. – Шон?

– Сосед-парижанин, у которого личный телефон и шарф вместо галстука, – говорит он.

В соседней комнате кто-то заново ставит первую сторону. Я вылезаю из постели.

– Если услышу эту песню еще раз – заору. Надеваю халат, сажусь в кресло у окна, мне хочется, чтобы он ушел.

– Поехали в «Прайс-чоппер», – предлагаю я.

Теперь он усаживается. Он определенно знает: мне хочется, чтобы он ушел. Он знает, что мне ужасно этого хочется, как можно скорее.

– Зачем? – спрашивает он, глядя, как Сеймур забирается к нему на колени и мяукает.

– Потому что мне нужны тампоны, – привираю я. – И зубная паста, кошачья еда, сигареты, вода «Эвиан», арахисовая пастила в шоколаде… – Я дотягиваюсь до сумочки и, черт подери… – Но, кажется, у меня нет денег.

– Купи в кредит, – говорит он.

– Господи, – шепчу я, – ненавижу, когда ты язвишь.

Он спихивает кота с кровати и начинает одеваться. Тянется за трусами, запутавшимися в простыне, надевает их, а я его спрашиваю:

– А кота почему ты спихнул с кровати?

– Потому что мне так хотелось? – отвечает он вопросом на вопрос.

– Иди сюда, кисонька, иди сюда, Сеймурчик, – зову я.

Мне тоже опротивел кот, но я притворяюсь заботливой только для того, чтобы позлить Шона. Кот снова мяукает и прыгает мне на колени. Глажу его. Смотрю, как Шон одевается. Напряженная тишина. Он натягивает джинсы. Затем снова усаживается на краю кровати в стороне от меня, по пояс голый. Он выглядит так, будто у него ужасное предчувствие, что мне что-то известно и меня это злит. Бедняжка. Закрывает голову руками, трет лицо. И вот я его спрашиваю:

– А что это у тебя на шее?

Он очень заметно напрягается, и я едва сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться.

– А что на шее?

– Похоже на засос, – говорю я как ни в чем не бывало.

Он подходит к зеркалу, принимается вовсю разглядывать свою шею, изучая отметину. У него слегка подергивается челюсть. Смотрю, как он пялится в зеркало на свою увядшую красоту.

– Это родимое пятно, – говорит он. То-то, дебил.

– Как же мы себя любим.

– Почему ты сегодня такая стерва? – спрашивает он, повернувшись ко мне спиной, натягивая футболку.

Поглаживаю Сеймура по голове.