Говорят, нынешняя молодежь почти не знает песен Булата. Возможно. Но это уже не имеет значения. Светлые пророчества поэта прочно вошли не только в сознание, но и в подсознание, в генетический код России, в то, что называется совестью народа. Так ли важно, кто именно в душе человека тихо произносит «Не убий»? Важно, что – не убьет.

Когда сообщили, что Булат в парижском госпитале, я не воспринял это как последний звонок. Ведь и прежде он попадал в больницы, но всегда выходил на своих ногах. На вопросы отвечал, что теперь все в порядке, причем, таким тоном, словно речь шла о мелочи, вроде утерянной и найденной зажигалки. А через несколько дней донесся от кого—то из соседей голос Булата: «Господи, дай же ты каждому, чего у него нет» – тут горло и перехватило…

Потом попытался понять, почему именно песня связалась с трагедией. Все просто – в последние годы голос Булата по ящику практически не звучал. Вот если какой—нибудь из титомиров не спеша рассказывал о своем новом клипе – это нормально.

Интересно: хоть теперь—то косноязычных завсегдатаев маленького экрана совесть кольнула под ребро?

Как—то спросил Булата:

– Почему ты теперь редко поешь?

Он ответил:

– Я, в принципе, вообще не пою. Просто однажды что—то пришло, и года полтора пел с радостью. А потом опять ушло…

Не знаю, как в молодости, но для зрелого Булата процесс творчества был несравнимо важнее внешнего успеха. На самом гребне небывалой популярности он вдруг свернул в сторону, начал писать прозу: тонкую, мудрую, удивительную прозу. Но не петь все равно не получилось, потому что слава плотно обступила со всех сторон и не отпускала. Миллионы людей ждали и требовали его голоса – попробуй, откажись! Это было что—то вроде рэкета славы. Имелись, видимо, и чисто житейские соображения: проза не песня, тут уж начальство всегда могло наложить железную лапу. А песни давали хоть и не великий, но регулярный заработок, позволявший кормить семью и писать ту же прозу. Так что пел Булат почти до конца своих дней.

Для России получилось лучше. Для Булата – не знаю.

Впрочем, кого из пророков спрашивали, удобно ли ему нести свой крест?

На сцене Вахтанговского, в красивом дорогом гробу Булат был не похож на себя – строгий, даже суровый. Собственно, это был уже не он. Стоя у гроба с повязкой, я думал, как нелепо в данном случае звучит название этого ритуала – почетный караул. Ведь это не ему почет, это его королевский подарок всем нам, от Войновича и Аксенова до Чубайса с Немцовым – в последний раз позволить быть рядом с собой. Было жалко, больно, горько, что он уже не живой и никогда не будет живым, что навеки отлучен от простых житейских радостей, вроде солнца или дождика, как сегодня, или легкого вина, или беседы на кухне за чаем, или молодых женщин, которые с каждым поколением становятся все красивее и отнимают всякую возможность примириться со старостью и смертью. Но вот ощущения оборванности жизни, обрубленности пути – не было.

За сценой, в маленькой комнатушке, собрались его друзья, хотя слово это вряд ли точное – мы все были счастливы с ним дружить, а вот кого сдержанный Булат считал своим другом, он уже не скажет. Разговор пошел о том, можно ли было Булата спасти. Среди нас находились два врача – Василий Аксенов и высококлассный хирург Юрий Крелин. Оба сказали, что французские медики работают прекрасно, но уже ничего нельзя было сделать. Крелин невесело проговорил:

– В последнее время у меня было четкое ощущение, что Булат уходит. Не из—за болезни, не из—за дурного самочувствия – просто выполнена генетическая программа…

Считается, что роковой для русского поэта возраст – тридцать семь. Булату был отпущен двойной срок. Привычное в таких случаях сожаление «Не успел» к нему не относится. Творческая программа тоже выполнена. Он сказал все, что обязан был сказать. Пророческая миссия реализована полностью.

Недавно услышал по ящику, что звуковое ТВ появилось в тридцатых годах прошлого века. Я решил, что молодой ведущий просто оговорился – какое телевидение могло быть при Пушкине и Гоголе! А потом понял, что ошибся не пацан с экрана, а я. Ведь это для меня прошлый век – Девятнадцатый. А для него—то Двадцатый!

Это произошло незаметно. Но, к сожалению, произошло. Я живу, вожу машину на скорости в сто сорок, пишу и довольно активно печатаюсь, живо интересуюсь политикой и, по мере сил, вмешиваюсь в нее, читаю сказки восьмилетней дочке, не слишком, но все же забочусь, чтобы двадцатилетний внук прилично сдал сессию, во всех смыслах слова и дела интересуюсь женским телом, езжу с молодой и очень любимой женой в разные приятные страны, строю планы на будущее и даже реализую их – но время от времени легким ветерком проходит по коже знобкое ощущение, что время, в которое все это происходит, уже не мое. Неужели действительно так? Неужели я живу в чужое время?

Эпоху определяют поэты. Это по ним назван и золотой, и серебряный век. Мой век не назван никак, но он, право же, не менее драгоценный. Не уверен, что еще когда—то было в России такое созвездие талантов. В течение полувека моим воздухом были стихи моих друзей – вот так мне в жизни повезло. А потом довольно быстро все изменилось. Стихи по прежнему помню и, если просят, радостно читаю вслух. Но где их авторы? Умерла Юля Друнина. Умер Роберт Рождественский. Умер Толя Жигулин. Умерла моя питерская подружка Майя Борисова. Умер всю жизнь существовавший между нелепостью и гениальностью Сашка Аронов. Умер Борис Чичибабин. Умер Борис Слуцкий. Умер Давид Самойлов. Умер Юрий Левитанский. Умер тончайший лирик Володя Соколов. Ушел великий сатирик Галич. Ушел Володя Высоцкий, трогательно любимый даже теми, кто, вообще—то, не любил стихи. Ушел гениальный Булат Окуджава, в одиночку оправдавший всю нашу грешную эпоху. Ушел Бродский, которого я не видел ни разу, но чьи строки давно уже стали частью моей души.

Многие, правда, живы – спасибо им за это! Держатся ребята, и все вместе держат на плаву наш Двадцатый век. Пишут, не пишут, но это не так уж и важно – лишь бы жили. Сами их имена, сами постаревшие лица давно уже стали поэзией. Женя Евтушенко, знаково собирая на свой вечер Большой Кремлевский дворец, пытается удержать на берегу реки забвения наше общее тонущее столетие. Андрей Вознесенский после тяжелой болезни трудно ходит, а в лице просвечивает святость человека, которому уже не по силам грешить – но стихи—то публикует замечательные! Белочка Ахмадулина по прежнему красива, по прежнему удивительно пишет и великолепно говорит – вот только видит плохо. Где—то в Америке, отдельно от своих верных читателей и драгоценных стихов, живет Саша Межиров – слава Богу, хоть далеко, но живет. Радостно встретиться с новыми книжками Юнны Мориц, Риммы Казаковой, Вадика Черняка, Саши Кушнера, Жени Рейна, Вероники Долиной, Саши Тимофеевского, Димы Быкова, Нины Красновой, Кати Горбовской.

Десять лет назад по случаю своего шестидесятилетнего юбилея Алик Городницкий написал стихи, в которых была строчка: «Начинается время потерь». Сейчас, когда это время разыгралось вовсю, особенно остро ощущаешь пронзительность и горечь пророческой фразы…

Как в чужом веке удержать свое время? Наверное, написать о нем – вряд ли есть иной способ.

Очень талантливый и очень несчастный Ницше в свое время сформулировал кратко и точно: «Высшее счастье мужчины гласит – я хочу! Высшее счастье женщины гласит – он хочет»! Лет двадцать назад юная поэтесса, не читавшая Ницше, выразила нечто подобное современней, она сказала мне: «Все женщины собственницы, а я имею тебя, только когда ты имеешь меня». Мужчина, наверное, выразился бы иначе: «Я имею тебя, только когда я имею тебя».

Век назад ценилась сдержанная мудрость, даже эпатаж выглядел благопристойно. Нынче в обиходе откровенность и чувственность. Не знаю, что будет завтра. Но вряд ли возможен возврат к прошлому – время открытости смывает последние эвфемизмы.

Легковерные девушки безрассудно влюбляются в самых крутых писателей и актеров. Они не знают, что лучшие книги о боксерах и снайперах сочиняют болезненные молодые люди, в детстве