чтобы тот подписал официально, но американец замотал головой, по-английски сказал, что хватит и его, Жогова, подписи. И он опять, Жогов, подумал, что при других, при часовом у трапа, хоть тот и далеко, кепка не говорит по-русски.

Взял карандаш, стал расписываться в том месте, куда указал чистый, удивительно чистый для мусорщика палец, а потом листок исчез, и в руках Жогова оказался узкий конверт с надписью:

— Небольшой презент, — сказал мусорщик. — На память о приятной встрече. Что-нибудь купите себе. Тут сущий пустяк. И чтобы не забылся адрес, где вам всегда будут рады...

Жогов быстро спросил себя: «На черта мне подарок?» Спросил, а рука как бы сама собой опустила конверт в карман. Он подумал, что, конечно, никогда не пойдет туда, в дом № 1002, но это приятно — иметь в чужой стране адрес, куда всегда можно прийти.

Американец смотрел серьезно, выжидающе, и Жогову теперь неловко было его обижать: напрасная, дескать, затея. Он похлопал на прощание по белому плечу и сказал весело:

— Мэйби, мэйби!

Часовой у трапа, знай он английский, определил бы, что Жогов сказал: «Может быть». Но он бы не понял, к чему это заявлено, по какому поводу. А самое главное, никто на судне, даже сам капитан, не мог знать, придет ли еще когда-нибудь «Гюго» в Сиэтл, штат Вашингтон, США. Пути пароходов неисповедимы.

Странно, как просто наша с Маториным героическая сага закончилась. На пароходе никакой встречи не устроили. Только Полетаев был непривычно взволнован, когда я появился на пороге его каюты. Поднялся навстречу, обнял и все приговаривал: «Молодцы вы мои, молодцы!» Потом велел старпому, вроде бы специально оказавшемуся тут, дать мне отдохнуть, если я захочу.

Но я не захотел. А Реут не настаивал. У него было кислое, прямо обиженное лицо, когда Полетаев обнимал меня. Капитан на секунду обернулся к старпому и посмотрел победно, будто моим появлением что- то хотел доказать ему. Но, может, это показалось? Вскоре я ушел.

Словом, гибли — спаслись. И все...

Впрочем, и для других так. Говорили, что аварийная комиссия из пароходства не очень придиралась к капитану. Действия Полетаева во все тревожное время посчитали правильными, вредных отклонений в службе со стороны экипажа не обнаружили, проявлений халатности, которые могли вызвать или убыстрить разлом парохода, не нашли. Судно ленд-лизовское, вместо него, поврежденного, американцы тотчас выдали новое, никто не погиб — чего там!

Экипажу объявили благодарность за мужество, проявленное в сложных условиях плавания. Боцману, правда, обещали строгача за то, что отправил матросов в опасную зону, за линию трещины, не обеспечив быстрого и надежного их возвращения, да как-то в суматохе забыли про выговор.

Через месяц мы опять пришли в те места, где получили новый «Гюго». Только не в Сиэтл, не в красавчик город с розовыми на закате небоскребами, а в сдержанный по-английски Ванкувер.

Это рядом. Неподалеку от Сиэтла упирается в берег граница между Канадой и США, и в каких-нибудь двух десятках миль от нее расположен Ванкувер. Большущий город. Приходящие в его порт суда встречает Гейтбридж — мост, перекинутый с мыса Стенли-Парк к промышленной части города, а дальше открывается бухта и лицом к ней — дома, верфи, причалы, элеваторы.

Мы, правда, явились глухой ночью, часа в три, и видели только мост высоко в небе, а потом развернувшиеся панорамой огни. Швартовались неудачно, давно так не было: ткнулись в пирс, остановили машину и никак не могли подтянуться, встать как следует.

Тягин, руководивший швартовкой на баке, охрип, понукая нас, матросов, оправдывался в телефон перед кем-то на мостике, кто понукал его, а дело не шло. Темные фигуры возле причальной тумбы покорно ждали, когда мы кончим митинг и подадим концы.

Тягин пристал к Алферовой, чтобы она объяснила людям у тумбы, что надо пронести швартов дальше вперед. Она приставила ладони к лицу, кричала, но путалась, перевирала английские слова, и те, на берегу, долго не понимали.

Я не вмешивался. Я бы мог очень хорошо объяснить, но молчал и ни во что не вмешивался, потому что так решил, взял себе за правило попусту не встревать. У меня к тому времени в душе все переменилось.

В Сиэтле, после аварии, мне так нужно было увидеться с Алей, а когда она пришла, сказала «здравствуй», я подумал с надеждой, что теперь она посмотрит на меня иначе, — я чувствовал себя повзрослевшим, равным ей; да и должно же было засчитаться в мою пользу как награда, что ли, случившееся. Но надежда не оправдалась. Я подумал, что Аля, возможно, не захотела разговаривать при всех, в той каюте, где я сидел с матросами и кочегарами, и через час отправился наверх, только дверь Алиной каюты была заперта.

Вечером снова постучался. Она открыла и против моих ожиданий без единой нотки радости или удивления сказала:

— А, это ты... Заходи. — И села на диван.

Я смотрел на нее с мольбой, долго смотрел и ждал, чтобы она еще что-нибудь сказала, пусть самое обыденное, но мне, мне сказала. Она, наверное, понимала, что я жду и молю ее мысленно, потому что отвернулась. И сбросила туфли, поджала под себя ноги, как бы показывая, что она у себя дома и может делать что хочет, а я пришел в гости. Я все смотрел в упор, не мигая, и она не выдержала, спросила:

— Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо.

— Я очень беспокоилась за тебя.

— Ничего, — сказал я, — обошлось. — И потом: — Ты правда вспоминала обо мне? Я все ждал, когда вернусь. Без тебя мне здесь будет...

Я видел, что мои слова застали ее врасплох.

— А... почему без меня? — прервала она и прихлопнула рукой по зеленой коже диванчика. — Я же тут, видишь?

Я понимал, она хотела бы говорить про аварию, как мы там были на обломке с Маториным. Но уже начал и не мог остановиться.

— Тебя нет, и я не знаю, где, ты.

— Сережка, похоже, ты мне сцену устраиваешь? — пошутила она.

— Пусть сцену. Каждый имеет право, — сказал я.

— На что? Интересно, на что?

— Ты стала другая.

(«Так противно дрожит голос. Слова просто застревают в горле».)

— Другая? В чем же? Ну говори. Мне интересно. — Она снисходительно улыбнулась, — В чем ты хочешь меня уличить?

(«Говорила: «Мы друзья», сколько раз говорила. А теперь не нужен. В этом и можно уличить. Я уже уличил. Но она права, она ведь могла и не говорить: «Мы друзья» — и потом, не давала никаких обязательств».)

— Сама учила, что плохо, когда люди не умеют быть настоящими. Учила ведь?

— Я и сейчас повторю. Будь настоящим. Успокойся. Сядь и успокойся. Ты похудел.

Она привстала и погладила меня по плечу. Я обиженно отстранился, но она удержала меня, и наши взгляды опять встретились в упор, как дуэльные пистолеты. Мой — дрожащий, сбивающийся с прицела и ее — безразличный, твердый, наведенный так, когда последствия выстрела не беспокоят.