Лейтенант жарко дышал в лицо, шептал — что именно, я никак не мог разобрать, и брови его изгибались обиженно и сердито.

«Командир? При чем тут командир буксира? — соображал я. — Ах, он считает, что его помощник Крекер слишком подружился с русским матросом. Нельзя? Почему нельзя?..»

— Ничего, Тони, ничего. — Я пожал большую крепкую ладонь. — Все хорошо... Спасибо, что предупредили. Почему извиняетесь? Разве вы в чем-нибудь виноваты передо мной?

Его глаза блестели. Он шагнул к трапу, повернулся, быстро протянул мне какую-то фотографию. Опять извинился: вдруг не представится случая, скоро берег.

Ботинки его звонко цокали по ступеням трапа.

А фотография была та, которую он мне показал самой первой: трое стоят на лужайке. Он с матерью и отцом. «Фазер, мазер...» Странно, почему именно эта?

На обратной стороне было написано:

«Доктор» два раза подчеркнуто.

Я толкнул дверь в нашу каюту и на секунду задержался, сунул фотографию в боковой карман куртки, поглубже. («Это напоследок, это будет  м о й  козырь. Пусть только Сашка опять начнет про американцев и про то, как я к ним липну!»)

Вошел в каюту и рассказал про дирижабль. И еще отметил, что американцы, вероятно, очень боятся японских подводных лодок.

О том, как мы с Тони в коридоре стояли и что мне он говорил про своего командира, я умолчал. Очень меня смущали две черты, проведенные синими паркеровскими чернилами под словом «доктор».

Ведь это не для Маторина, для меня только, для меня...

Берег увидели утром, а незадолго до этого вахта на мостике «Гюго» заметила две точки — передний обломок и буксир, который тянул его за собой. В бинокль они различались все яснее.

Машинистам и кочегарам хуже: четыре часа внизу, а на палубу выберешься, что увидишь, если оптика у тебя — собственные глаза. Вот и приходилось выспрашивать у матросов. у тех, кто нес ходовую вахту, не видно ли на американском буксире Саньку Маторина с Левашовым?

В ответ одни догадки. Даже когда подошли к проливу, когда почти поравнялись с тем, другим буксиром и смогли перемигнуться морзянкой. Не станет же Полетаев докладывать команде подробности светограмм! Идем — и все, делом занимайтесь.

Но в общем все узнали, с Маториным и Левашовым полный порядок, хотя и передняя половина парохода — это видели воочию — одной стороной совсем ушла в воду, как бы привстала на дыбы, и, казалось, только буксирный трос не давал ей сделать свечку.

Погода совсем разгулялась. Синий простор океана тихо дышал, ярко светило солнце. И прокатился слушок: порт назначения Сиэтл, штат Вашингтон.

— А я бы сейчас лучше в Сан-Франциско направлялся, — раздавалось на трюмном брезенте в ленивое послеобеденное время.

— Придумал. Портленд интереснее.

— Сиди ты со своим Портлендом!

Второй штурман Клинцов стоял на ботдеке, покуривал трубку, слушал и посмеивался. Потом его спросили про берега, что приближались, и он начал растолковывать местную географию. Объяснил, что этот угол своей страны, северо-западный, американцы называют «эвергрин», вечнозеленый; с одной стороны его обнимает океан, с другой — высоченные Каскадные горы. Пролив Хуан-де-Фука ведет в тихий и просторный залив Пьюджет-Саунд, окруженный девственными лесами, пиками со снеговыми вершинами, и города с небоскребами соседствуют здесь с индейскими деревнями.

Слушали Клинцова внимательно. Похоже, он растягивал открытки-гармошки, что продаются в табачных магазинчиках Сиэтла, Такомы и Ванкувера. Ярких красок и лаку на них не жалеют — хочешь не хочешь, а купишь дома показать. Сам потом не поверишь, что находился в тех краях, лично все видел.

Да и природа вовсю старалась походить на гармошки-картинки. Голубизна неба невесомо стекала на замерзший в безветрии пролив, на берега с темными пятнами ельников, с башенками маяков на обрывистых скалах — вроде и штормов здесь не бывает, и солнце никогда не прячется за облака.

На другой день опять слухи:

— Братцы, в гостиницу нас! Полтора доллара суточных, трать как хочешь.

— Я на пиво. «Будвайзер» называется. Бочку выпить можно.

— Лучше в кино, про ковбойцев.

— А я бы нашу картину посмотрел. Прошлым рейсом встретилась одна — «Нет сильней любви» у американцев называется. Ох и здорово Марецкая партизанку играет!

Швартовались в приподнятом настроении, как бы в предчувствии отпуска. И все шло отлично: портовые катера, точно сердитые собаки, принялись толкать обломок и быстро пристроили его к твердому месту; где-то впереди встала и носовая часть.

На причале полиция, люди в штатском. Таможенники, пограничники, всякие формальности — часа два возились. И уже не слух, точное сообщение: никакой гостиницы команде не будет, и дня не придется пожить на берегу.

Оказывается, к тому же самому пирсу, где ошвартовались, был приставлен новенький «Либерти», и на ограждении верхнего мостика у него красовались черные доски с белыми буквами: «Виктор Гюго».

Другой, как две капли похожий на прежнего, и целехонький.

Когда советский представитель поднялся в каюту к Полетаеву и сообщил про двойника, тот сначала промолчал, но под конец разговора, длинного и делового, не выдержал:

— Ладно, судно мы примем. Но неужели кто-то у них, — он показал рукой в сторону, за иллюминатор, — неужели кто-то полагает, что команда стоит дешевле парохода? Пересадил — и все... А если бы некого было пересаживать?

— Пусть крепче строят, — буркнул Реут. — Или другой, не «Либерти», дают. Что-нибудь обычное, клепаное...

А электрик Огородов, тот прямо набросился на Тягина, сообщившего ему сенсацию:

— Ну и чистая работа! Вроде и не было никакой аварии, никакой пароход не ломался! Конечно, на гостинице свет клином не сошелся, бог с ней, с гостиницей, но уж больно откровенно нам пыль в глаза пускают. «Либерти», известное дело, не навек строятся, и беда с кем хочешь может приключиться, а пыль- то в глаза зачем?

Возбуждение прошло по всей нижней палубе. За разговорами, толками не очень приметным оказалось даже появление Сергея Левашова. Он тыркался по каютам, здоровался, поглядывал, какое впечатление производит.

Подходящее, подмечали, впечатление: вроде вытянулся, смотрел взрослее. А так — ничего особенного.

— Ну, — спросил Рублев, — жив?

— Жив.

— Страшно было?

— Нет.

— Врешь. — Это уж строгий человек Андрей Щербина добавил. — С жизнью небось прощались. — И потом: — Мы и то — со шлюпками, с радиостанцией — натерпелись. — И опять: — Врешь, Серега.

— Ну вру, — рассмеялся Левашов. — Допустим, вру. А зачем спрашиваете, раз сами знаете?

И все молчат, как бы размышляют: в самом деле, зачем? Одна Клара налетела, затискала,