Огородов лежал на койке и разглядывал просвеченный лампой круг вентилятора. Когда кожух с мотором шел вправо, дрожащий свет пригасал и можно было разглядеть краешки резиновых лопастей, а потом, в левой стороне, диск вспыхивал, точно бабочка, прилетевшая к лампе, — вот-вот сгорит. И тут же диск начинал отходить, все начиналось сначала. Электрик тысячу раз собирался встать и выключить надоевший вентилятор, но удерживался: сдохнешь от штормовой духоты. Наконец решил подняться — ну его к дьяволу, зудит комаром, изводит. А тут дверь и откройся. Без стука открылась, как появлялись обычно в каюте Щербина или боцман, и вошла Аля.

Электрик свои намерения насчет вентилятора мигом отбросил, потому что лежал на койке просто в трусах, еле успел натянуть простыню до подбородка. А Аля уселась в кресло, привинченное к палубе возле письменного стола, и молчит. Огородов тоже молчал, соображая, удобно ли при таком визите оставаться под простыней или надо попросить ее выйти и возвратиться минут через пять, когда он оденется и остановит чертов вентилятор. Только и сказал для приветствия или там одобрения:

— Тянут?

— Тянут, — ответила Аля. — Так, глядишь, скоро землю увидим.

— А тебе скоро нужно — землю?

— Сама не знаю.

— Э, — сказал электрик, — не может быть. У тебя на море свой взгляд есть.

— Правда, Огородов... Ты вот мне лучше скажи, что человек чувствует, когда у него семья. Замуж выйдет или женится.

Тут уж электрик совсем ничего не нашел, чтобы сразу ответить. Натянул еще выше простыню и подумал: «Вот те на, вопросик! Неужто у них с Реутом до предложения руки и сердца дошло?»

А Алевтина тем временем:

— Ты старый... Нет, прости, пожилой, что ли, видел всякое. Скажи, если человек в брак вступает, то ему спокойно?

Огородов все молчал. Неторопливый разговор, ну и нечего сплеча рубить. Кого хочешь спроси, что он почувствовал, когда из жениха мужем стал, — задумается.

— Так как? — напомнила о своем присутствии Аля, и электрик посмотрел на нее.

Вот ведь какая штука: она все время сидела и спрашивала, не поднимая глаз. Склонила голову над столом и так сидела, будто разглядывала что-то на деревянной крышке. Лампа, привинченная к переборке, была совсем близко от ее головы, и свет золотисто подкрашивал волосы, они были как янтарь. Русые у Али вообще-то волосы, а свет желтоватый — вот и получался такой оттенок.

Не оттого ли Огородов свою мамашу вспомнил? У нее точь-в-точь такие же волосы были. Когда становилась лицом в угол, к иконе, солнце, случалось, придавало им янтарный цвет... Стоит мамаша, крестится и молитву тихонечко произносит. Это значило: по делу отправляется, к поручице Василевской белье стираное сдавать или на рынок. Удачи она у богородицы всегда перед этим просила...

— Не хочешь, значит, говорить? — позвала еще раз Аля, все так же не поднимая головы.

— Что ты! — очнулся Огородов. — Хочу. Отчего ж не поговорить.

— Ну так говори. О чем задумался?

— Да вот я какую картину представляю, — сказал электрик и дальше совсем не про то начал, что ему вспомнилось: — Я вот размышляю, странно получается: время военное, плывем мы с тобой невесть на чем, на куске нашего бывшего парохода, и где-то далеко-далеко, в нашей родной стороне, свистят пули, а поблизости от нас, может, лодки подводные шныряют. Плывем мы, значит, в такой ответственный момент, и я нарушаю капитанский приказ не раздеваться, быть готовым в любую минуту бежать к шлюпкам, лежу под простыней да еще с тобой о таких невоенных делах беседую, как, например, супружество икание оно чувства вызывает у человека...

— Ты не беседуешь, — оборвала Алевтина. — Ты треплешься, Огородов. Ты любишь трепаться, и я зря к тебе пришла. — Аля вскинула лицо, и электрик увидел, как она сердито покусывает губу.

— Зря так зря, — обиделся он. — Иди тогда к Оцепу... А я, может, хотел и тебя расспросить. Параллельно. У нас ведь с тобой не экзамен.

— О чем расспросить? Про войну? Сам не знаешь? — Она встала: — Я думала, ты умней.

«Ишь расходилась, — подумал Огородов. — Чисто шторм недавний. И ведь сердитая уже пришла. Разгневанная». И тут же спохватился: занялся не в меру своей персоной, и вот-вот от него уйдет навсегда неразгаданным какое-то звенышко, без которого вся цепь долгих наблюдений за пароходной жизнью станет несоединимой, может, он и вообще перестанет что-нибудь понимать. Электрик мысленно ругнул себя и спросил, успел спросить, пока еще Алевтина не дернула за дверную ручку:

— Ты вот мне вопросы задаешь... Серьезные. А ведь я ничего про тебя не знаю — кто ты да что. Ну, в общем, биографии подробно с личными разными поворотами. Сказану, чего доброго, невпопад. Ты ведь, как я думаю, вопросы свои не зря задаешь, не для общего развития.

Огородов полагал, что не сказал ничего обидного, вполне логично выразился, соответственно начатому Алей же задумчивому разговору. А она? Он даже удивился, как разъяренно Аля на него посмотрела: ноздри, маленькие, аккуратные ее ноздри, раздулись, а глаза стали темными, резкими. И вдруг усмехнулась мельком, как усмехаются умные и самостоятельные люди.

— Я считала, что ты, Огородов, попроще. — И, уже шагнув за порог, оттуда, из коридора, придерживая раскрывающуюся от качки дверь, бросила: — Тебе, значит, анкетку предварительно надо заполнить — достоин ли человек доброго отношения. Силен!

Дверь Аля прикрыла неплотно, и та сразу же отворилась с громким ударом, электрику пришлось слезать с койки, притворять.

Сердитый, он стоял возле притолоки и переживал размолвку. А тут еще вентилятор! Вырвал из гнезда вилку и запустил ею в переборку. И стал одеваться: чистого воздуха захотелось Огородову и обычной уверенности в себе, вдруг пропавшей под Алевтининым взглядом, злым да еще с усмешкой.

По ботдеку гулял ветер — ровный, упругий. Впереди, за кормой, ставшей теперь носом, плавно ходил вверх и вниз яркий гакобортный огонь буксира. Казалось, это он, огонь, своим светом, точно магнит, притягивает обломок судна, и тот покорно тащится следом, преодолевая сопротивление долгих покатых волн.

Тягин с мостика заметил Огородова и что-то сказал, но электрик не ответил. Пришли на ум и опять обожгли Алевтинины слова. Но теперь он нашел, что мог бы ответить ей: «Легче легкого человека в дураки записать. А ты вот про Сережу Левашова ни словом не обмолвилась. Ему-то каково было, если б он про твои вопросы знал? Раньше говорила, что плачешь, когда подумаешь, как они там с Маториным. Что ж теперь?.. Доброта! Простота!»

И внезапно электрик почувствовал, что его уже не беспокоит Алевтинин приход, ее вопросы. Просто, совсем просто, как случается, когда играешь в домино и спрашиваешь себя, какой еще кто ход может сделать, — вот так же просто он обнаружил, что Алферова и насчет Левашова могла прикидывать. Вполне могла. Ну, не для решительного шага, а так, для выяснения возможного варианта в жизни, для безошибочного действия. К Реуту кинуться — для этого большого геройства не нужно, да что потом?

Огородов заулыбался в темноте — так ему понравились его сопоставления и то, что он вошел в круг своей обычной жизни. Захотелось, чтобы Тягин еще раз окликнул, чтобы поговорить, но третий помощник, как назло, не подавал ни звука, хотя и торчал, электрик видел, на левом крыле мостика.

И тогда Огородов сказал себе неторопливо и отчетливо: «Выбирает Алевтина, такой она, оказывается, человек. Все приценивается, как бы не прогадать. Что-то у них общее с моей мамашей есть: та, пока с богородицей не посоветуется, вязанку дров не купит, а эта... Эта, правда, сама, все сама. Точно по ледку тонкому идет, пробует, куда ногу поставить, где прочнее».

Подумал так и пошел ужинать. А в столовой опять с Алей столкнулся. Она перебрасывалась шутками с кочегарами, и ничего не напоминало в ней недавнего разговора, сердитой вспышки.

Но электрик все равно внимательно поглядывал на Алю. Как ни спокойно стало ему на ветру, на ботдеке, он не мог отделаться от чувства, словно заглянул в будущее Алферовой, вроде цыганки, и карты ему нехорошее предсказали. И все спрашивал себя: «Зачем мне это знать? Зачем?»

Прямо чертовщина получалась. Это на половинке-то судна, когда до берега, до твердой земли, еще