— Точно, работать. — Клинцов достал из кармана трубку и сунул ее обратно. — Работать, да. Здорово работать. Еще лучше работать. Вот... Но важно знать, у кого хорошо получается, а у кого похуже. Раньше общим котлом шло, а теперь по-новому требуется, понадежней. Различать каждого...
— Правильно! Пусть боцман учитывает. Или старпом.
— И в машине... Стармех.
— Стармех, боцман... Они могут. Они и так все видят. Суть в том ли? — Клинцов вопросительно оглядел красный уголок. — Обязательства разве они за вас принимают? Сами небось. Вам самим бы и решать, кто лучше, а кто хуже трудится. Вот... Как смотрите на такое предложение партийцев? Про гласность соревнования?
Клинцов неожиданно сел, но Маторин уловил его маневр, тотчас продолжил:
— Я полагаю, поддержим, товарищи комсомольцы? Дельное предложение. И сразу, сейчас, проведем первое подведение итогов. — Он порылся в своих бумагах, поднял листок со списком. — Итак...
— Подготовиться дай!
— А голосовать тайно?
— Сиди, тайно! Опять буза начинается. Вечно от палубных буза.
— Крой, Маторин. С меня начинай. И чтобы в открытую высказывались.
— Значит, принимается, — подтвердил свои прежние слова Маторин. — Я забыл сказать, что есть мнение квалифицировать каждого как стахановца, ударника или отстающего. Буду называть фамилии. Зарицкий... Решайте!
— Стахановец. Крой дальше.
— А что выше: стахановец или ударник?
— Темнота, слушать надо!
— Непомнящий, кочегар.
— В машине все стахановцы!
— Ишь ты, обжуливают. Сказано: раньше принимали общим котлом. Индивидуально определяй.
— Индивидуально и есть все стахановцы. С Непомнящим во главе. Видал, фигурой вымахал! В дверь не проходит. Читай, Маторин, не задерживай.
— Левашов?
И споткнулись.
Неловко всем. И непонятно, отчего неловко. Переглядываются, шепчутся, молчат.
— Ударник... — вставили из угла.
— С чего вдруг? Ишачит со всеми на равных — стахановец!
— А трое суток старпом влепил?
— На трое суток меньше других вкалывал — вот и вычет. Ударник, значит. В кладовке небось отоспался.
— Сиди, пусть сам определит! Как считает про обязательства — выполнил?
— Товарищ Левашов, — позвал Маторин. — Собрание интересуется. Докладывай.
Он вскочил, красный, растрепанный. Руки неприкаянно терли обтянутую синим комбинезоном грудь, и в голосе сразу все — обида, злость, страдание:
— Отстающий! Самый отстающий я, хуже нет. Ходатайствуйте, чтоб списали. Чтоб не портил общую картину!
И опять тихо. И опять неловко. И теперь уже ясно, отчего неловко: про левашовский арест надо прения открывать, да ведь базар получится, никого толком не оповестили, когда одного матроса на работе недосчитались, мнение по слухам составляли. И еще оттого неловко, что и потолковать охота. Одному спесь с гордеца сбить, другому — заступиться.
— Ответ считаю несерьезным, — сказал Маторин. — Ты, Левашов, брось истерику разводить. Заслужишь, так и походатайствуем, чтоб списали. А сейчас давай говори, квалифицируй, как оцениваешь свою работу. Самокритично.
— А почему только я — самокритично? — Он опять вскочил, замахал руками. — Пусть все. И ты, Маторин, начни, покажи пример!
— Я на губе не сидел...
Спас положение Клинцов:
— Дело тут, товарищи, особое. Приказ старпома мы обсуждать не вправе. Допущенное матросом Левашовым нарушение дисциплины, конечно, надо записать ему в минус. Ему и всей комсомольской организации. Вот... Но давайте повременим. Дадим Левашову возможность исправиться. Минус пусть плюсом взаимно уничтожит. Как в математике... А там посмотрим, кем его назвать.
— Правильно! Сыпь, Маторин: без чая останемся.
— Значит, принимается предложение Евгения Карловича, — хмуро сказал Маторин. — Следующий Чепуров, машинная команда.
— Стахановец.
— Ударник! Неча всех в стахановцы записывать. Так и двигаться будет некуда. Левашова небось на минус...
Шли океаном, где-то возле Командоров.
Вечером Огородов поднялся на мостик проверить ходовые огни. Конечно, если что, ему с вахты просигналят, но тогда поздно — ЧП, тогда отвечай. Вот электрик все и осматривал днем, заранее, а время от времени прослеживал в ночи, чтобы спокойнее спалось.
Темень, вода за бортом шумит, чуть гарью из трубы тянет... Огородов отправился на левое крыло мостика и увидел впереди две темные фигуры: Реут, а рядом Алферова — стоит у ограждения, спиной к воде, а лицом к нему, к старпому.
То, что Аля на мостике, электрика не удивило, она на вахте была, но почему здесь Реут?..
Огородов виду не подал, обошел стоявших, высунулся за борт. А там красота! От судна отходит полоса пены и голубовато светится, фосфоресцирует. Повыше — красным глазом — огонь, свет от него расходится по точно определенному сектору, на сто двенадцать с половиной градусов, но чуток падает вниз, смешивается с таинственным мерцанием волны, и от этого высокая стена борта и мостик пурпурно сияют, словно бы их окутывает какая-то звездная пыль...
Электрик выпрямился, а старпом ему говорит:
— Светит?
— Чего ж не светить! А вы, я вижу, перед сном воздухом дышите, Вадим Осипович?
— Дышу. Разве нельзя?
А электрик ему:
— Что вы! Святое право каждого. Вот только не всегда удается, Вадим Осипович.
— Что не удается?
— Дышать. Так иной раз человека под микитки возьмут, что вздохнуть невозможно.
А старпом:
— Это где же так происходит?
— Бывает. Конечно, не у нас, на «Гюго». Тут порядок. Тут люди без дела не разгуливают.
Аля рассмеялась:
— Строг наш Огородов!
А электрик сказал свое — и в сторону. Нечего, дескать, мне на мостике торчать, да еще разговаривать. И тут до него слова долетели. Кто сказал, Огородов не смог разобрать — может, он, может, она, а может, и вместе что произнесли. Только смех четко послышался, ясный, тихий такой, как бывает, когда те, что смеются, хорошо друг друга понимают.
Огородов не утерпел, оглянулся. Глаза у него к тому времени привыкли к темноте, так что ошибки никак не могло получиться, в точности увидел: Реут взялся за воротник Алиной куртки, запахнул поплотнее. И сказал: «Простудитесь». А сам руки не опустил.
Электрик шел себе дальше, а они, видно, еще долго так оставались, потому что Алевтина ничего в ответ не произнесла, не возразила, когда старпом решил позаботиться о ее здоровье.
