Нельзя. Надо будет за собой следить…
— Я просто не могу понять, почему ты не улыбнулся.
— Мне казалось, я улыбнулся. На некоторых фотографиях я улыбался.
— Но они выбрали эту?
— Вроде так.
Может, они так и задумали? Выбрали грустную фотографию, чтобы отобрать его. А может, фотограф — торговец детьми. Связан с агентством по охране детства, платит им, чтобы они передавали ему детей, а потом продает их на рынке белых рабов в… где он может быть, этот рынок? И какие
— Тоф, я просто хочу, чтобы ты мне помогал.
— Я же сказал: извини.
— Ну ты ведь понимаешь, как скверно из-за этого выгляжу я и мы оба. Теперь они чаще будут приносить нам корзинки с фруктами. И печь для нас кексы Бунта.
— А что такое кекс Бунта?
— Это вроде большого пончика.
— А.
Он уже выпил полкоктейля. Хочет набрать вес.
Я снова смотрю на фотографию. В общем, он очень хорошенький. Желтая рубашка подходит по цвету к волосам, которые выгорели, потому что сентябрь был солнечным и мы все время торчали на пляже. А светло-голубой фон идеально подходит к цвету глаз. И эти глаза умоляют:
— Что ты хочешь на ужин?
— Тако.
— Мы ели тако в воскресенье.
— Ну и что?
— Если сам приготовишь, пускай будет тако.
— А у нас есть мясо?
— Нет. Придется купить.
— А можно еще что-нибудь купить?
— Например?
— Рутбир.
— Хорошо. Когда все будет готово, разбуди меня.
Выкину ли я когда-нибудь из головы эту фотографию?
Сможем ли мы когда-нибудь ее пережить? Неужели ему действительно так грустно? Я понимаю, что это неважно, но почему это настолько очевидно? Неужели хотя бы кто-то еще из детей выглядит так же грустно? Вот девочка, у которой мама и папа сейчас разводятся — разве она плачет? Господи, ну конечно нет. Все дети понимают, что стоит на кону. Они знают: родителей надо прикрывать. Но только не Тоф. Я все для него делаю — на прошлой неделе, например, поменял постельное белье! — а взамен получаю это.
Мать готова была нас убить, если в школе нас фотографировали, а она не знала об этом заранее и не проверяла наш внешний вид. Была, впрочем, одна причина, по которой мы не предупреждали ее, что нас будут снимать, и называлась эта причина — ШОТЛАНДКА. Интересно, носил ли кто-нибудь в начале 70-х шотландку в таких количествах? Забавно — похоже, на каждой фотографии до пятого класса в том или ином виде принимает участие шотландка, в основном в номинации «штаны». И мы, все трое, становились похожи друг на друга.
— Пойми, их даже посылать никому нельзя. Я даже не могу показать их Биллу и Бет.
— Ну и не надо.
— Вот и не буду.
— Ну и не надо.
Наверное, именно тогда и позвонила Марни. Впрочем, может быть, она позвонила на день раньше, а может — на день позже или на следующей неделе. Я сижу дома, Тоф на диване трудится над домашним заданием по математике. Включен магнитофон, и одна из колонок у стены сражается с непременным соседским вечерним телечетвергом. Звонит телефон.
— С Шалини несчастный случай.
— Что случилось? Авария?
— Нет-нет. Слыхал про веранду, которая обвалилась в Пасифик-Хайтс?
— Ой. Нет.
— Она в коме. Упала с четвертого этажа прямо на голову. Неизвестно, выживет ли.
Мы поехали. Кажется, мы поехали сразу же. А может, дождались утра. Нет, скорее всего, именно тогда, в ту же секунду, мы и поехали. Может, Марни позвонила не вечером. Может, это было днем, и я оставил Тофа одного. Или я его запер…
Вот как было на самом деле:
Полночь. Тоф уже в постели. Карла позвонила мне из Лос-Анджелеса: они с Марком переехали в Лос-Анджелес. Ей позвонила мать Шалини, а Карла перезвонила мне. Я еду. Шалини при смерти.
Спускаясь, я понимаю, что кто-нибудь использует эту возможность, чтобы сделать с Тофом что- нибудь плохое. Эта мысль приходит ко мне всякий раз, когда я оставляю Тофа дома одного, а делаю я это часто — больше никаких нянек, ведь ему уже тринадцать и его можно оставить, если заперта дверь в квартиру, если заперта входная дверь, и задняя дверь, ведущая в прачечную, тоже заперта, — вот тогда с ним все будет в порядке, хотя замок старый и ненадежный, и злоумышленник, конечно же, именно этим и воспользуется. Войдет с заднего входа, потому что он следил, ждал, пока я уйду, и знает, что я ушел надолго, потому что подслушал телефонный разговор и следил за мной в бинокль или телескоп. А когда я уйду, он явится с веревкой и воском — ну конечно же, он приятель Стивена, того самого шотландца! — заберет Тофа и будет вытворять с ним разные гадости, ведь он знает, что я ушел навестить Шалини, которая упала с четвертого этажа и теперь лежит в коме.
Я заезжаю за Марни. В больнице мы встречаемся с Муди.
Собралась семья Шалини — родители, сестра, с десяток двоюродных дядюшек, тетушек, некоторые в сари, некоторые нет; есть и другие наши друзья. Тускло освещенные коридоры забиты скучковавшимися людьми, они сидят на полу, заходят в приемный покой и выходят оттуда: приемный покой оккупирован полностью. Там есть девушка, которая была на той же вечеринке. Мы выясняем подробности. Дело было в Пасифик-Хайтс. Шалини пришла туда с подругой. Они походили и в конце концов собрались на задней веранде, пристроенной к дому. Там было человек двадцать, когда не выдержали опорные стойки, и все, кто там был, свалились вниз. Подруга, с которой она пришла, погибла. Еще человек двенадцать лежат в больнице или уже выписаны. В самом тяжелом состоянии была Шал. Судя по рассказам, ей повезло, что она осталась в живых. Вышло так, что ее голова ослабила силу удара.
Мы ждем в коридоре, сидя на полу. Потом встаем, ходим, шепчемся. Ей делают операцию. Или, может быть, уже сделали. Ей сделали много операций — двадцать, тридцать, сто. В какой-то момент — может, на следующий день — нам разрешают зайти в закрытое отделение, где она лежит. Перед входом мы снимаем телефонную трубку, нам отвечает медсестра, и еще одна медсестра приходит открыть нам дверь. Мы идем через другие палаты, и, наконец, вот она…
