Билл», ведь сейчас его действительно все любят, ведь он здесь, у Залива, и он свой человек, когда он говорит, мы ему верим, у него такая потрясающая дикция, он знает, что мы его любим, он приехал к нам насладиться солнцем и оказался именно в Беркли, в «Шез-Панисс», в нашем городе, в нашем ресторане, и вот он здесь, чтобы его любили, принимали, благодарили и доставали. Мы вместе с президентом оказались в Беркли, и благодаря этому Тоф, Кирстен и я угодили в раскаленное ядро земного шара и центр всей человеческой истории.
Но Тофу ничего не видно, потому что прямо перед нами вдруг воздвиглась какая-то уродливая скотина. Просто невероятно. Мне хочется отпихнуть этого мужика, отшвырнуть его в сторону. Неужели мы так долго ждали, были наготове и проявили такую преданность лишь для того, чтобы какой-то толстозадый гад украл у нас возможность аудиенции с Биллом?
Этого нельзя так спустить. Если понадобится, я его отшвырну.
Билл какое-то время машет толпе, а потом идет… к нам. Да, да! Конечно! Он идет сюда! Он идет сюда! Господи, ну какой же он мордатый! И почему такое красное лицо? Почему оно такое чудовищно красное? Тофа зажали, он уперся головой в спину толстозадой скотины, и я хватаю Тофа, поднимаю его на руки, бейсболка сваливается с него, а Клинтон шествует слева от нас, с того края, где начинается наш фланг, прямо к нам, в середину. К нему тянутся руки, хотят его потрогать, и он тоже тянет руки к этой живой актинии, и когда он протягивает руку к нам, я молниеносным движением хватаю руку Тофа и вытягиваю ее вперед, к президенту, потому что совсем близко он не подойдет, шансов на это немного, и именно в тот момент, когда я вытягиваю маленькую мягкую ладошку Тофа вперед, здесь же оказывается толстая красная ладонь Билла — расчет был идеальным! — и тогда президент хватает и стискивает ручку моего брата, а я чувствую, как по мне проходит разряд, потому что у нас все получилось, мы разрушили мир и построили его заново именно в этот момент, когда мы сделали все именно так, как надо.
Тоф дотронулся до его руки! Ох, ну почему это не сфотографировали. Ведь тогда через десятки лет, когда Тоф сам будет баллотироваться в президенты, существовала бы фотография, где они с Клинтоном друг друга коснулись, — так палец бога лениво потянулся навстречу Адаму, так сам Клинтон на фотографии пожимает руку Кеннеди.
И кого же поблагодарит Тоф в своей инаугурационной речи? Конечно же, все мы знаем, кого он поблагодарит. Он поблагодарит меня. Он будет стоять в синем костюме, такой высокий и располневший, и наконец-то на нем не будет этой дурацкой бейсболки, от которой пахнет мочой, и он скажет: «Никогда не забуду, как мой брат, который так много сделал и так долго страдал, приподнял меня над головами столпившихся людей, и я встретил свою судьбу». Слово «судьбу» он произнесет шепотом.
У Тофа это выходит лучше. У меня он через раз валится за спину — конечно, тоже смешно, но совсем не то, к чему мы стремились. Мы играем в такую игру, когда делаешь вид, будто сейчас бросишь бейсбольный мяч со всей силы — с огромным замахом, притопнув ногой и так далее, — а потом, в последнюю секунду, вместо того чтобы действительно с силой запустить его, мы медленно разжимаем пальцы, и он как бы выскальзывает, тогда он летит по высокой траектории, медленно и скорбно, словно пеликан с одним крылом. Мяч надо поймать и таким же способом перекинуть обратно. Мы занимаемся этим уже полчаса.
Люди, проезжающие мимо, нас ненавидят. Сбавляют скорость, чуть ли не останавливаются в ярости из-за того, что мы играем в мяч на дороге. По их виду можно понять, что они никогда раньше не видели людей, бросающих бейсбольный мяч на дороге, — может, даже
Эх, люди, драгоценные берклийцы. Человек в «вольво» таращится на нас так, будто мы сдираем кожу с младенцев.
На самом деле мы просто пережидаем. У нас встреча.
Мы заходим в дом.
— Распечатки взял?
— Ага.
— Бумагу взял?
— Ага.
— Тогда пошли.
Мы садимся в машину и едем.
После полутора лет постоянных разрывов и схождений мы с Кирстен наконец-то решили мирно расстаться насовсем — это решение было принято обеими сторонами и одобрено всеми заинтересованными лицами, но вскоре породило такую страшную цепную реакцию, что даже рассказывать о ней…
Итак: сначала мы расстались. Потом Кирстен решила, что переедет в Сан-Франциско, и для меня это было просто прекрасно: нам нужна была дистанция, чтобы у меня не возникло искушения шпионить за ней, если бы вдруг воскресным утром меня неожиданно охватил приступ ревности при мысли, что она сейчас сидит у себя дома на диване с кем-то, в ком больше мужского начала, чем во мне. И все было замечательно, пока Бет, у которой как раз тогда закончился второй год на юрфаке, не решила, что, понимаешь, ей бы хотелось… в общем, она собирается переехать из Беркли (в Беркли она жила всего в нескольких кварталах от нас, тут она всегда под рукой, всегда на подхвате, всегда готова помочь во всем, что лишь может понадобиться), переехать в город, на другую сторону залива, через мост, воду и еще несколько миль, в Сан-Франциско, где они будут жить с… Кирстен!
Звонит Кирстен:
— Правда, здорово?
Потом звонит Бет:
— Правда, здорово?
Нет, это совсем не здорово. Мы с Тофом остались одни. Все пропало. Если мне придется справляться со всем в одиночку, я утрачу контроль над нашей жизнью, которым обладал до этого, стану срываться на Тофа, который будет молча впитывать в себя мой стресс, а потом у него начнутся вспышки раздражения, в результате которых придет в упадок наше жилище, ну а потом он потребует, чтобы его отдали в военное училище, где он станет первым учеником и, подрастая, начнет коллекционировать черепа животных и писать письма заключенным в тюрьмах. В результате все, конечно, обошлось малой кровью: Бет приезжала в Беркли почти каждый день, но все-таки, чтобы снять напряжение (срок нашей аренды заканчивался всего через несколько месяцев, а Тофу надо было переходить в среднюю школу), у нас оставался единственный выход — отправляться следом. Мы стали искать жилье в Сан-Франциско. И до сих пор его ищем.
У нас не было ни малейшего понятия, с чего начинать. Я снова тешил себя идеей чердака-студии, огромного чердака в доме к югу от Маркет-стрит, с выходом на крышу, бесконечным пространством для вещей, с окошком в потолке и стенами, которые можно разрисовывать, создавать на них изящные фрески, которые позже оценят в миллионы и со всей осторожностью снимут и перевезут в Музей современного искусства на постоянную экспозицию. Но когда мы осматриваем этот район — от Бэй-бриджа до Миссии, то убеждаемся, что он не годится. Деревьев нет, зато слишком много цемента и кожаных курток. А как только выходим за пределы района «к Югу от Маркет-стрит», то уже не можем договориться, какой район нам подходит.
Хэйт? Нет-нет, говорит Марни. Наркотики, бездомные, и эти бесконечные омерзительные хиппи из округа Марин клянчат у тебя мелочь.
Миссия? Нет, я бы не советовал, по крайней мере с Тофом, говорит Муди. Наркотики, проститутки, уличная шпана.
А почти все остальные районы слишком далеко от его новой школы. Мы звоним по объявлению: квартира с двумя спальнями в двух шагах от Долорес-парка, — хотя Пол утверждает, будто приличный процент городских наркокурьеров называют его своим зеленым домом, а еще всего неделю назад там застрелили молодую парочку, убили без всякой причины, средь бела дня, когда они грелись на солнышке.
Хозяева квартиры — пара немолодых гомосексуалистов, которые живут в другой половине того же
