Снова пристальный взгляд. Потом он нас отпустил.
Мы поехали дальше, однако беглый взгляд в зеркальце заднего вида подтвердил нашу догадку: он развернулся и поехал за нами следом. Мы проехали еще полмили и свернули к нашей церкви — Святой Марии. Остановились перед входом. На фасаде из красного кирпича висело объявление о 150-летнем юбилее храма. Похоже, заперто. Дверь обычно открывалась и закрывалась в непредсказуемом режиме.
А потом мы ощутили его присутствие. Он поставил свою машину вровень с нашей. Окошко у него было открыто. Я открыл свое окно.
— А теперь в чем дело? — спросил он.
Я объяснил ему, что смотрю на свою церковь. Я сообразил, что это мое первое столкновение с полицией после истории с ночным пляжем, бумажником и лос-анджелесской молодежью. Я посмотрел на Дитку. И стал думать: может, он меня помнит? Может, он помнит меня ребенком, который хулиганил в этом городе, разбивал его окна, целил снарядами из рогаток в его фонари, яйцами в его стены и камнями в его полицейские машины, который стирал с лица земли его детские площадки и поджигал его улицы. Он вполне мог меня знать, вполне мог знать о том, что наша с друзьями жизнь целиком была посвящена тому, чтобы сеять вокруг хаос, делать прекрасное уродливым, зеленое — черным, а белое — серым. А если он узнает еще и про книжку…
— Слушайте, вы уже один раз нас остановили. Я рассказал, что мы здесь делаем. Теперь вы привязались ко мне прямо перед моей церковью. Я прожил в этом городе двадцать лет. Неужели это не дает мне права вернуться сюда и оглядеться по сторонам?
— В общем, — сказал он, — у нас тут недавно было несколько ограблений, и если я вижу, что какая- то машина останавливается у разных домов, то беру на заметку.
За последние полвека в городе произошло не больше четырех преступлений, но они упоминались вновь и вновь как повод залезать в машину ко всему необычному, что проезжает мимо. Мы уставились друг на друга и довольно долго так и просидели. Я знал об этом городе такие вещи, которых он не знал никогда. Я хотел, чтобы машина, которую я взял напрокат, превратилась в огромный грузовик, а я проехал на нем по полицейской машине и сплющил ее в лепешку.
— И что дальше? — спросил я.
Он со значением пожал плечами.
— Ничего, — сказал он.
— Вот и прекрасно, — сказал я. Сказал грубо.
— Вот и прекрасно, — сказал он, пристально меня рассматривая.
— Вот и прекрасно, — сказал я еще грубее. — Значит, всего доброго?
И он уехал.
Церковь была закрыта. Мы доехали до пляжа, но и он был закрыт. Мы подъехали к моей школе — древней, одинокой, освещенной, как памятник, и запертой. Потом мы проехали через городскую площадь и по Дирпат-стрит выехали из города. На выезде мы проехали мимо полицейского участка, где стояли две патрульные машины, и когда мы проезжали мимо, их огни превратили нас в призраков, и я задумался, знают ли они, кто я такой и что я сделал.
Стр. 435, абз. 1.
Названия гробов я придумал сам.
Стр. 478, абз. 4.
Мы были в комнате не все, когда узнали о смерти Скай.
Стр. 487, абз. 7.
О том, что кома продолжалась две недели, я говорил наугад и был полностью готов к тому, что меня поправят. Но выяснилось, что я был прав, да и в отношении всех остальных событий я оказался не так уж неправ. А теперь, поскольку люди часто спрашивают, как сейчас дела у Шалини, и поскольку тут можно много рассказать, предоставим слово ей самой. Шал написала это письмо специально для вас в начале октября 2000 года:
В данный момент у меня побаливает голова, но ничего необычного в этом нет. После несчастного случая у меня очень часто бывали головные боли.
Несчастный случай произошел 17 февраля 1996 года. Я была на вечеринке, которую перед отъездом устроила моя подруга, и 14 человек упали с четвертого этажа на бетонный пол, когда там обвалился балкон. Трое оказались под рухнувшим балконом, а у меня был перелом черепа. Моим родственникам сказали, что мчаться в больницу нет смысла, потому что шансов на то, что я выживу, меньше 5 %.
Я две недели пробыла в коме и пролежала в больнице восемь месяцев. За это время мне сделали несколько операций на мозге, в том числе вентрикуло-перитонеальное шунтирование — это значит, что мне вставили трубочку, которая вела от моего мозга через шею и грудь и заканчивается в брюшной полости, под животом. Это было необходимо, чтобы я выжила. Самые серьезные операции потребовались, чтобы восстановить череп. Сразу после операции понадобилось удалить бо?льшую часть черепных костей с обеих сторон, потому что мой мозг раздулся, как воздушный шар, и ему не хватало места.
В конце концов кости черепа были удалены. Мне сделали искусственную черепную коробку, и уже через несколько дней мое физическое состояние стало улучшаться. Я перестала трястись и дрожать, но все еще не могла ходить, сидеть и разговаривать. Я не понимала, что делаю. А вдобавок, пока я лежала в больнице, у меня парализовало правую сторону туловища. Когда мое физическое состояние пришло в норму, персонал сан-францисской больницы «Маунт-Сион» стал учить меня садиться, стоять, подниматься с кровати, держать равновесие и в конце концов — ходить и разговаривать.
Долгое время я прожила как во сне, не понимая, что было со мной раньше, что со мной случилось и что мне предстоит. Как бы то ни было, я точно знала, что буду жить. В конце августа 1996 года меня выписали из больницы и отправили домой в Южную Калифорнию, где я до сих пор живу со своей семьей. (События, которые я описываю, не то чтобы смутно сохранились в моем сознании — на самом деле я попросту не помню, что со мной было перед несчастным случаем, во время и после него. Большую часть происшедшего мне пересказали мама и родные.)
Чтобы восстановить работу мозга, я записалась на программу реабилитации мозговой деятельности в местном колледже Коустлайн в городе Коста-Меса, штат Калифорния. Название программы — «Реабилитация мозговой деятельности» — мне никогда не нравилось, для меня оно было эвфемизмом, который напоминал об эпохе протезов и повязок. Но я ее прошла и по окончании выиграла конкурс на произнесение торжественной речи по окончании занятий. Я записала ее и с огромным трудом
Сейчас я снова пишу — в основном книги для детей, больных дислексией. Две женщины, с которыми я работаю в Национальном фонде исследования дислексии (НЦИЛ), поддерживают меня и помогают мне реабилитироваться. Они помогают восстановить деятельность мозга с помощью стратегических игр с карточками. Кстати о карточках: есть одна женщина, которой сейчас 79 лет; она ходит ко мне домой три раза в неделю и помогает восстанавливать способность к чтению. Поскольку у меня повреждены оба глаза, мы читаем детские книги, текст в которых напечатан крупным шрифтом. Сколько же в ней энергии для ее возраста!
Но есть одна проблема — точнее, две-три проблемы. Большую часть жизни я была человеком очень общительным, и мне трудно принять, что многие мои друзья теперь живут собственной жизнью и переезжают туда-сюда (я быстро привыкаю к людям). Институтские друзья поженились, повыходили замуж, родили детей, завели домашних животных и даже собственные машины (мне ближайшие два года нельзя садиться за руль). В октябре две моих подруги попросили, чтобы я была свидетельницей у них на свадьбах. Это ужасно, потому что они выходят замуж в один и тот же день, но в разных штатах, причем одна на западном побережье, а другая — на восточном! Значит, надо выбирать. Но как бы я ни решила, я очень рада, что увижу друзей. После несчастного случая мы с ними виделись (для меня все это целая вечность, превратившаяся в один день), но совершенно не помню, что мы делали.
После 1997 года я заново выучилась ходить на лыжах, плавать, танцевать, и все навыки общения у
