Стр. li, абз. 1.
На самом деле я никогда не давал Джону Уорнеру ста долларов. Даже не могу как следует объяснить, почему. Извини, Джон. Не сомневайся, что размер моего тебе свадебного подарка будет соответствовать сумме, которую я тебе должен.
Стр. 1, абз. 3:
Никогда до того, как я стал писать книгу, я не использовал слова «мать» в разговорах с мамой или о маме. Она всегда, в любой ситуации была «мамой» или «мам», и никогда — «матерью»; это слово официальное, строгое и поэтому неподобающее. Но, будучи напечатанным, слово «мама» странным образом утраивает свою интимность и поэтому оказывается обреченным. Нам нужно новое слово. Мамть? Матьма? Маматерь? Я готов к предложениям, передавайте через моего издателя.
Стр. 3, абз. 1:
Когда я писал книгу, внешний облик этой кюветы, «контейнера-полумесяца», был довольно сильно размыт в моем сознании. Точнее сказать, помнил я его неплохо, но никогда не выяснял у Бет или Билла, насколько точны мои воспоминания, никогда не ходил в больницу, чтобы убедиться, что штука, которую я описал, существует на самом деле. Это ведь всего лишь мелкая деталь; есть еще несколько мелочей, относительно которых я ни капли не удивлюсь, если узнаю, что все было совсем не так. Где-то полгода назад я рылся в коробках, чем занимаюсь довольно часто, зная, что отыщу что-нибудь страшное или прекрасное и на ближайшие несколько часов буду впадать в ярость, исходить слезами или рвать на себе рубаху, — и нашел этот контейнер. Не помню, чтобы я его откладывал, и сомневаюсь, что его отложила Бет, — но он лежал там, в идеальной сохранности. Он был и остался кремовым, но на самом деле его форма была не формой полумесяца. Qh имеет форму молодого месяца, «четверть-месяца» на раннем этапе нового цикла, а еще на нем есть этикетка с улыбающейся рожицей и пожеланиями удобства в использовании.
Стр. 5, абз. 2:
Все описанные передачи мы смотрели с матерью тот или иной раз, но, возможно (и даже скорее всего) не все показывали в этот конкретный день. Впрочем, передачу «Жеребцы» она любила[197].
Стр. 9, абз. 1.
Здесь содержится туманный намек на то, что папа играл в видеоигры — от «Понга» до «Атари», от «Коулковижн» до «Нинтендо», постоянно и с большим азартом. Каждый вечер, отсмотрев весь ассортимент того, что предлагали телеканалы, а потом еще и новости, он призывал кого-нибудь из нас, обычно меня, и велел подойти к задней стенке телевизора, чтобы переключить с телевизионного режима на режим видеоигры; потом вытаскивал с нижней полочки кофейного столика два пульта, вставлял картридж, и битва начиналась. Играл он скверно. Любой из нас мог побить его в любой игре, неважно, как долго он тренировался (он часто тренировался заранее). У него действительно толком ничего не выходило. Ни в «Понге», ни в «Брейкауте», ни во «Фроггере», ни в «Кьюберте», ни в «Чемпионате по гольфу», ни в «Данки-Конге», ни в первой версии «Легенды Зелды». Но наблюдать за тем, как он старается, было интересно, а кроме того, мы с еще большим нетерпением предвкушали Рождество, зная, что он мечтает о новой игре или новой системе так же сильно, как все остальные, а то и больше. Мне захотелось рассказать об этой детали, потому что он любил от души повеселиться, любил длиннющие анекдоты про Стоша и Йона, двух несуразных рыбаков-поляков, и любил смотреть «Монти Пайтон», «Маппет-шоу» и «Симпсонов»[198]. И еще он играл в бильярд. А когда он играл в бильярд — в кладовой в подвале, — мне разрешалось посмотреть, а иногда и поиграть, хотя его скепсис насчет моего мастерства и достижений ничто не могло поколебать. Я шел следом за ним вниз по лестнице, проходил мимо главной игровой комнаты и заходил в темную кладовую, где было много ящиков, бильярдный стол и проем, в котором, скорей всего, водились покойники. Он тянул за шнурок выключатель лампы над столом, и тогда лампа принималась раскачиваться, пока он искал кий и натирал его кончик мелом — молниеносным, но четким [странная штука: когда я писал последнюю фразу, я посмотрел в окно, пытаясь придумать нужное слово для описания того, как он натирал кий мелом, и тут с огромной сосны, растущей прямо перед окном, на меня полетела маленькая птичка. Когда ей оставалось всего шесть футов до того, как врезаться в стекло, у меня возникло внезапное подозрение, что это мой отец, который пытается сказать мне, чтобы я прекратил описывать, как он играет в бильярд. И тогда, в последний момент, вместо того чтобы удариться в окно, птица взмыла вверх и полетела к крыше.]. Он признавал только обычный пул. Полагал, что «восьмерка» — игра неудачников, поэтому мы считали очки, отмечая счет на какой-то штуковине, похожей на счеты; она висела около бойлера. Он хорошо разбивал, у него был мягкий удар, и он презирал подставку для ударов по дальним шарам. Он считал, что это слишком просто.
Стр. 9, абз. 4:
Не уверен, что это были именно вязы. Просто слово «вязы» хорошо звучит. Может, то были дубы. Или один вяз и один дуб. Или все клены, трудно сказать. Видите ли, когда мы туда переехали — мы были малышами — на переднем дворе, перед проездом с самого начала росло три огромных дерева. Но пока мы взрослели, чуть ли не каждый год одно из них умирало: мы не знали, как определяют, мертвое дерево или живое, и понимали только то, что в один прекрасный момент придут какие-то специалисты по деревьям и спилят его. Естественно, мы никогда не видели своими глазами, как деревья спиливали — и я полагаю или, вернее, надеюсь: тому была единственная причина — родители специально устраивали так, чтобы деревья пилили, пока мы в школе, — как я понимаю, чтобы избавить нас от травмы, которую могло бы нанести нашим душам, любившим деревья, их уничтожение. Так что мы возвращались из школы на своих велосипедах со спортивными сиденьями, съезжали по Оукдейл-стрит — на Оукдейле можно было очень неслабо разогнаться, потом мимо дома, где жили Эд, Тед и Фред Лю — а потом на нашу улицу, Уэйвленд, и через дорогу, спрыгивали на обочину нашей дорожки и вдруг замечали, что во дворе что-то стало по- другому, что-то трудноуловимое, потом звучало: «Ой!», — потом, наверное: «Во, гляди!» — гладкий плоский пенек на лужайке. Не то чтобы нам становилось ясно, что дерева больше нет — сказать по правде, мы редко это осознавали. Нам казалось: что-то не исчезло, а появилось. И мы бросали велосипеды, и некоторое время скакали на пне, обследовали его на предмет букашек и червяков, и наконец, очень скоро, пень начинал обозначать штангу в футболе.
Стр. 12, абз. 14:
Не помню точно, думал ли я тогда, какой вкус у воды в аквариуме. Я вполне мог додумать эту деталь потом, не помня точно, думал ли я об этом тогда. Просто я описывал комнату, а пока писал про нее и про аквариум, то задумался, как сделал бы на моем месте любой американец: какая на вкус аквариумная вода? Может, мы этого никогда не узнаем.
Стр. 36, абз. 4:
Не уверен, что на Тофе были варежки.
Стр. 47, абз. 1.
Я уже говорил о Постоянстве Горьких Воспоминаний. Вот только представьте себе такую ситуацию: не далее как сегодня вечером, в канун нового 1999 года, нам с Тофом было нечем заняться. Я думал, не пойти ли мне погулять, оставив его одного, потому что ему уже пятнадцать лет и так далее, потом стал думать, не взять ли его с собой в город, затем понял, что мне, в сущности, наплевать, что там делается в городе, ведь, кроме всего прочего, там холодно, поэтому мы взяли напрокат видеомагнитофон и три фильма и заказали китайскую еду — хрустящего цыпленка и цыпленка с лимоном, и то и то — с соусом, за $ 15.20 плюс чаевые. Теперь позвольте отмотать немного назад, потому что здесь-то и всплывает тема Горьких
