колледже, комната у него темная, с толстыми коврами, она уставлена мебелью красного дерева и хоккейными трофеями, и увешана фотографиями его команды. Есть клюшка с росписью Дени Савара[178].
Я отвожу Марни домой.
Потом — снова за работу.
Примерно через час я иду по двору своего старого дома. Там новый почтовый ящик. Они починили сломанный столб и перекрасили переднюю дверь.
Мне уже неловко перед этими людьми. Бедные. Они совершили ошибку, пригласив меня. Что происходит в таких случаях? Им не стоило меня приглашать. Я бы понял, если бы они меня не позвали. Но глава семьи позвонил мне и сказал, что я могу зайти, — и вот я здесь. Произойдет что-то плохое. Что-то случится. Я сорвусь и наговорю им чего-нибудь, и им это не понравится.
Да нет, конечно. Я буду вести себя хорошо. Все пройдет отлично.
Дверь открывается — и вот они все.
То, что они меня впустили в свой дом, — полный бред. Единственное, что они обо мне знают, — я когда-то здесь жил. Интересно, знают ли они о том, что здесь случилось. Думаю, да. По крайней мере, родители. Конечно, милые маленькие дети не знают. Не стану им рассказывать.
Мы направляемся прямо в кухню, а там — светло! Весь дом стал очень светлым. Я быстро оглядываюсь, пытаясь найти источник света. Перекрасили стены. Убрали деревянную обшивку. Каких-то стен не хватает вообще. Они снесли стены! Шкафы или убраны, или переставлены, или заменены. Сделали новые окна — или расширили старые? Не могу понять. Не могу понять, что тут изменилось. Кажется, изменилось все. И стало меньше. Дом стал похож на дом для маленьких человечков. Но они нормального роста.
Мы совершаем экскурсию. Они переделали гостиную в общую комнату и наоборот. Убрали ковровые покрытия от стены до стены и обнажили великолепные деревянные полы, и все вокруг заново перекрасили, потолки выровняли, и в них — световые люки! Мы беседуем, и я расспрашиваю, как они сделали то и это. Я задаю технические вопросы.
— Это новая лепнина?.. Это гипсокартон?
Я быстро превращаюсь из прежнего обитателя этого дома, чудака-мазохиста, в дружелюбного соседа, который интересуется отделкой жилища.
Спальни наверху уютные, розовые, комнаты детей — светло-голубые. Мою комнату не узнать. Исчезли обои с оранжевым лесом, исчезли мои рисунки. Исчез ковер, исчезло зеркало на шкафу. Заменена сломанная дверь.
И все такое чистенькое, аккуратное, и игрушки — светлые, кругленькие. В детской ванной — специальные полочки для детей и зубные щетки — голубая, красная и желтая. В самой большой спальне — вот где у них световой люк. Нам и в голову не приходило, что можно сделать окошко в потолке. Боже мой, окошко в потолке! В комнате теперь очень светло, и там, где раньше стоял отцовский платяной шкаф, где был так силен его запах, запах кожаных ремней, пропитанных табачным дымом костюмов и крема для обуви, — так вот, теперь там джакузи…
Теперь я спрашиваю, как им все это…
— Мы потратили кучу времени на этот дом, — говорит отец. Он тихо присвистывает, подчеркивая, как много труда это все потребовало.
— Да уж, — говорю я. — Мы тут в какой-то момент все запустили.
Мы снова спускаемся, и дети идут за нами. Прачечная тоже перекрашена, и ковер там новый. В ванной комнате у гаража больше нет обоев с пошлыми слоганами. Сквозь маленькое высокое окошко ванной комнаты задний двор кажется таким же, как прежде, белым от снега, на нем — холмик с пятнышками пластмассовых игрушек и красными санками.
Белое небо. Я на берегу. Я на берегу, потому что мне нужен телефон, а заниматься своим делом на станции в центре города я отказываюсь. Звоню на автоответчик Эрика и Гранта проверить, не перезванивал ли мне онколог. Нет, не перезванивал. На побережье пусто. Холод зверский. Не больше десяти градусов.
От парковки я иду по кирпичной набережной и рассматриваю скамейки — каждая кому-то принадлежит, на каждой написано посвящение. Я решаю: надо выкупить одну, и я напишу там посвящение матери — а может, еще на одной — отцу и еще на одной им обоим; все зависит от того, сколько это стоит. В основном на скамейках только имена, но на одной, у телефона, написано:
Господи. Я бы придумал что-нибудь получше.
У нас будет своя скамейка. Заставлю скинуться Бет и Билла. Должны же мы, наконец, что-то сделать. Мы можем себе это позволить. И мы в долгу…
И тут я вспоминаю — и даже вскрикиваю: я на берегу один, — что бумаги на материальную помощь для школы Тофа должны прийти не позже завтрашнего дня. Мы подавали документы в пять-шесть частных школ, и теперь надо отправить заявку на материальную помощь в национальный центр обработки данных. Перед отъездом я этого не сделал, отложил до самолета, и вот я здесь, на озере, и у меня осталось три часа, чтобы отправить бумаги «ФедЭксом».
Я иду к машине, достаю рюкзак, возвращаюсь и раскладываю бумаги на столике для пикника рядом с домиком спасателей. Как обычно, вопросы ставят меня в тупик. Я или не знаю, или мгновенно забываю все, что с этим связано, — номера социального страхования, номера банковских счетов, суммы наших сбережений. Бет должна все это знать.
Я звоню по телефону под тентом закусочной; там все промокло из-за сосулек на крыше. Я вытираю лужицы — вода оказывается теплее, чем я ожидал, — и звоню Бет в Сан-Франциско. Бет знает, почему я в Чикаго, но она не понимает, зачем я в декабре пошел на озеро.
— Сам не знаю. Просто пошел. Тут есть телефон. И холодно.
— Я тебе перезвоню.
— Бет. Здесь мороз.
— Я разговариваю по другой линии. Скажи, какой тут номер.
— У меня тут примерно ноль градусов.
— Что у тебя?
— Бет, у меня вообще нет градусов.
— Я тебе перезвоню через десять минут.
Я диктую ей номер и ложусь на столик для пикников. Экспериментирую: как сделать так, чтобы не замерзнуть. Как теплее: если сидишь неподвижно или если ходишь? Вроде бы известно, что теплее, если ходишь, но я примерно минуту переживаю свое открытие: я могу неподвижно лежать и
Звонит телефон. Бет рассержена.
— Слушай, а это обязательно надо делать прямо сейчас?
— Да.
— Почему?
