делать свои дела в Чикаго и его окрестностях. Пока я расспрашивал Тофа, как у них там с Биллом в Лос- Анджелесе идут дела (они сходили на тренировочную бейсбольную площадку и в кино — Билл старается его развлекать), мне с необычайной резкостью представилось, что я все время должен быть пьяным. Я предположил, что опьянение привнесет в мои поиски таинственность, не говоря о романтической неопределенности, которой трудно достичь иным способом. Я должен быть отчаянным, взъерошенным, бестолковым и ходить повсюду, спотыкаясь. Мне показалось, что это намного правильнее, нежели быть трезвым и благоразумным, поможет обнажить суть вещей, снимет несколько верхних уровней информационных помех, причиненных работой сознания, позволит совершить несколько лишних безумств.
Но, с другой стороны, документация тогда выйдет такой, что в ней черт ногу сломит. Неужели я действительно смогу делать вразумительные заметки и оставлять осмысленные аудиозаписи… если буду под градусом?
Я завожу свою взятую напрокат машину и до самого Лэйк-Фореста не могу окончательно разрешить Великий Алкогольный Вопрос. Хотя мне никогда не удавалось пробыть пьяным больше трех часов подряд без того, чтобы завалиться и уснуть, и хоть я редко напиваюсь чаще раза в неделю, я оставляю этот вариант открытым, а окончательное решение собираюсь принять на свадьбе: там-то я наверняка наклюкаюсь и тогда уже смогу понять, подходит мне это состояние или нет, стоит ли мне продолжать пить, не сделать ли запас и все время иметь при себе — например, в термосе…
Впрочем, я ведь за рулем. А это уже сложнее.
Я поворачиваю на север, к Лэйк-Форесту. В конце декабря трасса 41 и все окрестности Чикаго, как и положено, выглядят уныло, будто их поела моль. Снега нет, есть только серебряный холод, выхлопные газы и черная слякоть.
Проходит двадцать минут, и я оказываюсь рядом со своим старым домом, но ничего не чувствую. Я в Лэйк-Форесте, в своем квартале, через дорогу от своего дома. Я сижу в машине, слушаю студенческую рок- станцию, и больше всего меня занимает состояние соседского двора. Там что-то изменялось. Они подстригли деревья? Похоже, они подстригли деревья.
В машине запотевают стекла, а я не плачу. Въезжая на свою улицу, я был уверен: как только увижу свой дом, то сразу отреагирую как-нибудь импульсивно, на какую-то секунду мне захотелось, чтобы его там вообще не оказалось, чтобы он исчез с лица земли, чтобы его унес торнадо. Или чтобы новые владельцы его снесли, а на его месте построили новый. Но потом, на повороте, стало ясно, что он никуда, никуда не делся. Деревянные стены, которые при нас были серыми, перекрашены в синий, а в остальном все осталось по-прежнему. Кусты, которые я посадил перед домом, чтобы малыш Тоф не выбегал на улицу, остались такими же. Даже не разрослись.
Я вырываю из блокнота листик бумаги и пишу записку:
Дорогие хозяева дома 924 по Уэйвленд!
Я прожил здесь бо?льшую часть жизни. Мне хотелось бы зайти в дом и посмотреть на него, но я не хочу заявляться без предупреждения. Если моя просьба для вас приемлема, позвоните мне, пожалуйста, по номеру 312-...... Я пробуду здесь до субботы.
…и бросаю ее в почтовый ящик. Я не особенно рассчитываю на что-то: будь я на их месте, может, и не пустил бы меня в дом. Может, сделал бы вид, что уехал в отпуск или потерял письмо. Я еду в центр, к автомату у вокзала. Я ищу Сару, но у меня нет ее телефона. Я не знаю, где она живет — в последний раз, когда я ее видел, она жила дома, с родителями — осталась ли она в городе, осталась ли она в штате? Пробую позвонить Саре Мулерн, живущей в Чикаго.
— Это Сара?
— Да.
— Сара Мулерн?
— Да-да.
— Сара Мулерн из Лэйк-Фореста?
— Ой, нет.
— Извините.
Я вешаю трубку и дышу себе на руки. Все-таки я придурок. Вот увидит кто-нибудь, как я, первый раз вернувшись в город после отъезда, стою у вокзала и звоню по этому телефону. По нему вообще никто не звонит. Впрочем, никто не удивится. Они и ждали от меня чего-то в этом роде, знали, что должно случиться со мной, так и знали, что я опущусь на дно, стану бездомным и подсяду на крэк. Да и был ли я когда-нибудь своим в этом городе? Еще один неправильный номер, а потом:
— Это Сара?
— Да.
— Сара Мулерн?
— Да.
— Сара Мулерн из Лэйк-Фореста?
Пауза, потом медленно:
— Да…
Прошло четыре года. Но она говорит со мной приветливо. Сейчас она говорит со мной приветливо. Мы вспоминаем нашу последнюю встречу, когда утром нам пришлось тайком выбираться из ее дома, чтобы она отвезла меня домой, ведь ее отец меня просто прибил бы.
— Он умер в прошлом году, ты знаешь?
— Нет, не знаю. Мне очень жаль.
Господи. Точно не помню, что я говорю в этот момент, но очень скоро я спрашиваю, идет ли она на свадьбу к Полли: они учились в одном классе. Нет, не идет. Я спрашиваю, найдется ли у нее время пообедать или выпить кофе в ближайшие пару дней.
Она отвечает, что любой вечер годится.
Свадьба проходит на удивление нормально. Я отчаянно хотел побывать на такой свадьбе, где нет сюрпризов, все традиционно и строго, насколько это возможно. Вообще-то сама мысль о таких свадьбах меня пугает, но отклонения от традиций превращают свадьбы во что-то совершенно абсурдное. Никак не могу выкинуть из головы свадьбу Бет, которая состоялась полгода назад. Жених был славный молодой человек по имени Джеймс, белокурый, с детским лицом, а свадьба происходила на деревянном настиле у коттеджей около Санта-Круза, на высоком берегу Тихого океана.
Бет долго мечтала, чтобы свадьба у нее была на морском берегу, чтобы она стояла босая, вся в белом, на песке, ее овевал ветер, а мы все расположились на фоне плещущих волн в лучах заходящего солнца. Но получить разрешение на это оказалось невозможно, поэтому она остановила свой выбор на этой группке маленьких домиков — пусть и не пляж, но место прекрасное, все кругом влажно-зеленое и белое- белое — хотя мы с Тофом с трудом представляли себе, как это будет выглядеть.
Мы уже опаздывали: пришлось ехать покупать Тофу брюки, и мы ехали через Сан-Франциско в нашей красной машинке, вверх по холмистому Фрэнклину, домой, чтобы там переодеться.
Мы остановились у светофора на возвышенном участке. Потом был глухой удар, резкий толчок и звон стекла. Нас толкнуло что-то вроде грузовика, что-то громадное.
То была женщина лет за сорок за рулем джипа «гранд»-какого-то. Огромная машина. Кроме женщины, там была вся ее семья — две девочки-подростка, муж, все высокие, хорошо одетые, самые обычные люди. Они со сдержанным смущением смотрели на нас из своей машины сверху вниз. Солнце светило прямо над головой; я с минуту постоял на дороге, сверкавшей осколками. Потом мы с Тофом дошли до обочины, и я, все еще не в состоянии опомниться, присел. Он стоял надо мной.
— Ты как? — спросил он.
— Более-менее. Я тебя из-за солнца не вижу… Ага, так лучше. Да нет, все нормально.
— Что будем делать?
— Надо ехать. Мы уже опаздываем.
