– Панди!.. Панди!.. – услышала Лела громкие голоса.

Она глядела на сипая, на его длинные полуседые полосы и изуродованный рот. Тот самый человек, которого она видела на крыше храма.

– Панди?.. – повторила Лела.

Сипай встал и шагнул к ней.

– Я обещал прийти и не вернулся, – сказал сипай. – Прости меня, дитя!

Он притянул Лелу к себе и посадил с собою рядом.

– Твоя мать ждала меня и не дождалась, – сказал Инсур. – Мы дважды едва не встретились с тобой, дитя, и дважды разминулись. Теперь ты навсегда останешься со мной.

– Отец! – прошептала Лела. Она долго сидела не шевелясь, припав к отцовской руке.

Дженни сидела на траве, бледная, поджав ноги, как индуска. Она оттолкнула от себя глиняную чашку со свежей водой, которую ей принес молодой сипай в желтой чалме.

– Я хочу домой! – сказала Дженни. – Отпустите меня.

– Твой дом далеко! – сказал сипай и улыбнулся. У него были белые как сахар зубы и хитрые ласковые глаза.

Он сунул ей в руку липкий сладкий плод свежего инжира.

– Ты поедешь с нами, – сказал сипай. – Не бойся, девочка, мы не обидим тебя.

Он усадил ее на кошму у столба, врытого в землю возле пруда, потом окропил водой чисто подметенный кусок земли и прошептал над ним несколько слов пуджи – очистительной молитвы.

Теперь это место было неприкосновенно. Никто другой не смел ступить на него, ни даже пройти слишком близко и бросить на него свою тень.

Был второй час пополудни – час приготовления пищи. В этот час вся Индия печет под открытым небом свой скудный хлеб.

Сипай раздул огонь, подбросил в него ветвей. Потом подошел к пруду и, не снимая легкой одежды, быстро окунулся в воду для обязательного перед приготовлением пищи омовения.

Вышел и, просыхая на солнце, начал месить у огня, на медном блюде, тесто из грубой пшеничной муки.

Дженни огляделась. Все кругом месили тесто, раздували огонь. Райоты готовили пищу.

Теперь у повстанцев было много муки: весь запас из обоза Бедфорда перешел к ним в руки.

Сипай налепил из своего теста лепешек и поставил их печься на железном листе. У того же огня, сбоку, он поставил вариться чечевичный суп в медном котелке.

Скоро лепешки были готовы. Сипай быстро свернул из большого пальмового листа что-то похожее на блюдо, обжигаясь, покидал на него лепешки и подал Дженни. Потом пододвинул к ней котелок с чечевичным супом.

– Ешь! – сказал сипай.

Сам он ел, макая лепешки в чечевичную жижу. Дженни смутил грязноватый цвет похлебки. Она съела свои лепешки всухомятку.

Сипай убежал куда-то. Он не походил на того кроткого индуса-няньку, которого Дженни помнила с детства, но всё же был добр к ней. Он принес ей молока буйволицы в чашке.

– Пей, – сказал сипай, – и не бойся. Никто не тронет тебя, девочка. Индия с детьми не воюет.

Дженни покорно выпила густое, горьковатое на вкус молоко.

– Теперь в путь! – сказал сипай.

Весь отряд уже собрался в путь.

Дженни подвели к тем же носилкам, в которых она до сих пор совершала путешествие.

Кто-то уже сидел внутри, какая-то девочка, закутанная в белую женскую шаль.

Дженни торопливо подсадили. Носильщики взялись за бамбуковые шесты, и носилки, качнувшись, двинулись вперед.

«Куда нас несут?» – Дженни хотела выглянуть из носилок, но шедший рядом сипай прикрикнул на нее.

– Глядеть нельзя! – сурово сказал сипай.

Сидевшая в носилках девушка приподняла платок. Она поглядела на Дженни блестящими глазами.

– Нельзя! Тебе нельзя видеть дорогу!.. – сказала она. – Ты – наша пленница.

Это была та самая девушка, которая приходила к Дженни в Калькутте.

Дженни покорилась. Она слышала, как после захода солнца сменились носильщики, как новые, со свежими силами, быстро затопали босыми ногами.

Их несли быстро, очень быстро.

На ночном отдыхе Дженни нечаянно подслушала обрывок разговора.

– Ни за что не хочет в носилки! – сказал чей-то голос. – Он готов всю дорогу идти пешком со своей