цитировалось письмо Роже, в котором говорится, что Солженицын мужественно остался на Родине, когда ему предложили уехать. Ну, тут он не разобрался: предложение было пока чисто риторическое.
Перечитывает «Войну и мир» и, к собственному удивлению, недоволен. Говорит, что описания сражений неверны, а люди – схематичны. («Кутузов только для того, чтобы показать, что не следует вмешиваться – и больше в нем нет ничего. Самая мысль неверна: полководческий гений несомненно существует».)
Со мной был ласков, даже нежен – по-видимому, из-за моей болезни и из-за надвигающейся слепоты. Расспрашивал. Потом сказал, что прочел 30 страниц «Спуска» и что это гораздо лучше «Софьи Петровны»: «написано плотнее и своеобразнее». Похвала мастера всегда приятна, но я не обрадовалась – что ж говорить-то по 30 страницам! И зачем мне это. Я не претендую, чтобы он мои вещи читал. Я понимаю – ему совсем не до них.
Знаю, что и эта радость завтра обернется горем, но сегодня – праздную.
Я была на даче. Телефонный звонок. Голос Р. Д. [Орловой].
Я обрадовалась всеми силами, какие только еще остались во мне.
Только что положила трубку – опять звонок:
– Попросите, пожалуйста, Солженицына.
– Его нет здесь.
– Это дача Чуковского?
– Да.
– А нам сказали, что он живет здесь. Это говорят из посольства.
– Это ошибка.
– А где же он?
– Я могу дать вам рязанский адрес. – Продиктовала.
Звонок. Звонит А. И. Я его наскоро поздравила, сказала, что рада его голосу, потому что хотела послать телеграмму.
– Не надо телеграмм, – сказал он властно. – Не надо. Я не хочу перегружать папки. Столько звонков сегодня было, я еле успевал бегать туда и обратно. Узнал я от NN. Она позвонила первая. Вот что я решил: буду работать не отрываясь.
Великий человек.
[Половина страницы отрезана. –
К вечеру мне ее добыли, я ее прочла44.
Ложь с начала и до конца.
Будто народ одобрил исключение. Да народ и не знает ничего, а если и знает, то из этого же страшного источника. Будто писатели одобрили. Какие это? Грибачев? И о протестах – ни слова.
Сразу заныло сердце – отвечать. Но мне нельзя, неприлично, потому что он похвалил меня.
А больше никто – я чувствую – не ответит.
Тусенька говорила: «Терпеть не могу эти бабьи упреки – я отдала тебе свою молодость, а ты! – ну и держала бы при себе свою молодость до 50 лет».
Он, говорят, холоден до бешенства. Кончает роман под улюлюканье мерзавцев. (См. «Комсомольскую правду»45.) Готовится к изгнанию. А она грозит самым страшным и, если ее «вылечат», может и «дать материал»46.
«Делать зло легко, – говорила АА, – делать добро труднее».
Эта истерическая, лживая, дешевая, неумная дама решилась насильничать, т. е. делать зло.
Разумеется, она несчастна и ее тоже жаль. Но его мне жаль гораздо больше.
Решений еще не принял.
Кончил и поправки.
Впервые видела его пьющим. (Принес бутылку виски.) Сначала с Можаевым. Потом с Л. и еще одной дамой.
Сверкает. Рассказал анекдоты о себе. Слухи: будто шведский король заявил – если Солженицына не выпустят, я сам поеду в Москву вручать ему премию. Это раз. А два – будто его согласились выпустить при условии, что он отдаст премию вьетнамским детям.
Из беглых моих вопросов и его беглых ответов я поняла, что он и сам не знает, чего хочет. Или точнее – уже знает, но еще не говорит: ехать он
– А я думала, вы рассердитесь на Есенина.
– Что вы! Это было детское увлечение.
А дальше так: он говорит, что необходимо сделать другой вариант (не для специалистов) и там добавить прослоек от себя и кое-что убрать и добавить стихи. Не знаю, прав ли. Нет, объективно он прав – но – но – глаза! Ведь у меня еще на годы работы, чтобы просто
Радость – Ростропович. Не то чтобы было очень хорошо написано – но свежее и большое имя, и я так рада, хоть и позднему, нарушению молчания48.
Опять повторил, что с ее суждениями совпадает всегда – литературными и иными.
Ее сильно упрекнул, однако, поступком 54 года, и моих оправданий не принял. «Как же она не чувствовала страну тогда? В то время уже состоялись. (Перечислил.)
«Она говорит: Мишенька не выдержал второго тура.
Она сама не выдержала»49.
Он не прав. Звук времени тогда совсем не был ясен. Кроме того, в ее ответе было много яду – недаром он не появился в печати. Смехотворность была слишком ясной.
