Вчера известие: его «Раковый корпус» из «Нового Мира» ему вернули… Ну, это не могло быть иначе.
Победа полная. Все говорят, что Каверин был боговдохновенен. И Карякин хорош. И Борщаговский10.
Из негодяев рискнула выступить
Сегодня же должно было состояться его выступление в фундаментальной библиотеке; отменили в последнюю минуту.
Я вышла в переднюю проводить его.
Ватник, ушанка. Вынес из дверей на площадку тяжелый мешок с хлебом и трудно взвалил его на спину. Угловатый тяжеленный мешок, словно камнями набит.
Таким теперь всегда я буду помнить Солженицына: серый ватник, ушанка, мешок за спиной – войдя в трамвай или выйдя на вокзальную площадь, он сразу утонет в толпе, с нею сольется – неотличимо серый, не то мешочник, не то попросту пригородный обыватель, везущий из Москвы батоны. Только тот, кто попристальнее вглядится в него, заметит, что он не из толпы, что он – отдельный – ловко, стройно движется под своим мешком и что у него глаза полны воли и силы.
Это удивительный человек гигантской воли и силы, строящий свою жизнь, как
И из-за его героической фигуры, из-за его прекрасного, мужественного лица глядят на меня другие лица – Туся, Фрида12 – люди, не успевшие осуществить себя ни в искусстве, ни в жизни, потому что всегда, каждую минуту, готовы были расслышать другого, отозваться на его боль. А Солженицын, такой демократический, живущий на столько-то копеек в день, отказывающий себе во всем, чтобы остаться независимым, Солженицын, по рассказу одного очевидца, ответил своей старой тетушке (которую он пестует), на ее восклицание, что вот, мол, достала валенки:
– Не надо… Валенки – это за обедом…
Верно, в эту минуту он обдумывал главу.
Да будет он благословен. Буду служить ему чем могу – он этого стоит, он вообще стоит
Он только что разослал в 300 экз. свое письмо делегатам и не делегатам Съезда14.
И мне дали экземпляр.
Говорят, готовится петиция в поддержку письма. Если ко мне обратятся, я подпишу.
Солженицын весел и возбужден.
Он много здесь. Когда не торопится – мил, доброжелателен, весел.
Писем индивидуальных на Съезд ему в поддержку штук 10; под общим письмом подписей около 8015.
Мне подписать товарищи не предложили; наоборот, предложили не подписывать.
Я хотела, и мне обидно. Но слушаюсь.
Тревогу вносит еще и радио: кризис на Среднем Востоке.
Мы уже знаем, как все теперь в мире близко. «Это где-то здесь – за углом»16.
Намерен появиться на юбилее Паустовского завтра: «Чтоб все видели меня веселым, улыбающимся, – сказал он. – Вот, мол, написал письмо, а ничего плохого не случилось».
Я давно уже замечала, что Бременер17, постоянно выставляющий отметки всем кругом за благородное гражданское поведение, сам изрядно трусоват. О Шкловском и говорить нечего. Он
Исключение из партии Некрича.
Увольнение со службы двоих каких-то молодых людей, намекнувших в статье в «Комсомольской правде», что разрешают и не разрешают спектакли некомпетентные люди. Их выгнали, обвинив в поддержке Солженицына.
(А он сегодня уехал с Эткиндом в экскурсию на машине.)
Разговоры о писательском съезде в Праге, ну и, конечно, об ОАР [Объединенная Арабская Республика].
(А там читали против него письмо нобелевского лауреата. В самом деле, две России: Шолохов и Солженицын.)
Тревожно. В «Лит. газете» статья «В поисках предателя» – копия тех, которые мы читали в 37 г. и которые я спародировала в «Софье». И абзац о том, что разведки особо интересуются советскими литераторами. Цель все та же: если начнут хватать, то чтоб обыватель понимал почему.
Обыватель-то ведь тот же: ни грана смысла. Можно крутить мельницу сначала.
В народе распускают слухи, будто к праздникам «враги» мобилизуются и подкладывают бомбы.
Но если вдуматься – это понятно: на Секретариате все пинали Твардовского, крича:
