— Устал? — спросил старик сочувственно. Каменотес — равнодушно:

— Визирь… какой визирь?

— Он же разговаривал с тобой!

— Тот, который моложе?

— Нет, тот — царский звездочет; который старше.

— Почему же он… в простой одежде, без свиты… без охраны?

— Это у него бывает.

— Бывает?

— Он у нас чудаковат. Не любит торчать у всех на глазах. Всегда в сторонке. Бродит ночью, переодетый, по кабакам, раздает пьянчугам деньги.

— А-а… — Курбан прижал к себе локтем суму с теслом, ощущая его рукоять. Вот незадача. Знать бы… Он уже сегодня мог бы вернуться в рай.

Всю дорогу от Аламута до Хамадана, от Хамадана до Бушира, в повозке и на корабле, ему мерещились три райские девы: белая, желтая, черная. Хотелось рыдать от обиды! Только-только сподобился… и шагай куда-то. Он со скрипом зубовным подавлял в себе крик и стон. Что поделаешь? Надо шагать. Надо! Чтобы скорее вернуться назад, надо скорее идти вперед.

Он готов перерезать весь Исфахан, лишь бы вновь очутиться в объятиях юных гурий…

— Отдохнул? Вставай. Я зарежу в твою честь барана. Курбан сумрачно оглянулся, поискал глазами всадников далеко на дороге, ведущей к городу и рассмеялся, испытывая какой-то смутный разлад в душе. Вот оно как получается! В секте его хвалили за покорность. Хвалили за меткость. Хвалили за хитрость. Но никто никогда ни разу не похвалил за работу.

А сколько камней он перетесал за десять лет! Хватило бы на весь Звездный храм…

— Не очень-то жарко с ним обнимайся, — сказал визирь звездочету по дороге домой. — Если не хочешь получить удар ножом в живот. Это исмаилит.

— Ну, и что? — пробормотал Омар, весь ушедший в свои параллельные.

— Как что? Это смертник, понимаешь?

— Не понимаю.

— Убийца-хашишин!

Омар пожал плечами.

— Федаи — обреченный!

— Ну, и что? Я сам обреченный. Мы все обреченные.

— Экий ты… не сообразительный. Человек Хасана Сабаха!

— Разве? — удивился Омар. — Не похож. Такой-то мастер. Мы сами видели, своими глазами.

— Э! Он может, если захочет, прикинуться кем угодно. Святым старичком. Монахом бродячим. И даже невинной девицей. Он пришел убить кого-то из нас. Может, султана, может, меня или тебя.

— Меня-то за что убивать? — отмахнулся Омар.

— Не всегда убивают тех, кого давно бы надо убить.

Но Омару сейчас не до Хасана Сабаха со всей оравой его безумных подручных. Какое имеют они отношение к старику Эвклиду? Омар благодарен Курбану, будь он хоть джинн, за наитие, волшебное озарение, которое сошло на него, когда математик наблюдал за работой каменотеса. Омар спешит в свою келью занести на бумагу решение пятого постулата.

Так родилось 'Толкование трудностей во введениях к Эвклиду', одно из наиболее ценных произведений Омара Хайяма.

Но Омар не ограничился в этом трактате лишь доказательством пятого постулата. Во второй и третьей книге «Толкования» он разработал свое знаменитое учение о числах, противопоставив его античному. Отношение у него выступает как число — либо в старом, собственном, смысле, как целое, либо в новом, несобственном, как нецелое — дробное, не соизмеримое с единицей. Составление отношений не отличается более от умножения чисел, одинаковость отношений — от их равенства, отношения пригодны для измерения любых изучаемых величин.

Он положил начало перевороту в учении о числах, уничтожив существенную грань, отделявшую иррациональные величины от числа:

'Знай, что мы включили в этот трактат, в особенности в две его последние книги, вопросы весьма сложные, но мы сказали все, что к ним относится, согласно нашей цели. Поэтому, если тот, кто будет размышлять над ними и исследовать их, займется затем ими сам, основываясь на этих предпосьшках… он приобретет знание с точки зрения разума'.

Знание. С точки зрения разума. Именно разума! Как его не хватает человечеству.

Через 'Изложение Эвклида' Ат-Туси, изданное в Риме в 1594 году, теория отношений Хайяма и его учение о числах попадут в Европу. Но это будет еще не скоро. Это будет через пять столетий.

***

…Прекрасной Зубейде, жене багдадского халифа Харуна ал-Рашида, одно платье из узорчатого шелка обошлось в пятьдесят тысяч динаров. Одно из сотен. На путешествие в Мекку и дары мечетям и служителям при них она истратила три миллиона. Дворец Зубейды был весь обставлен золотой и серебряной утварью, туфли усыпаны драгоценными каменьями. Она терпеть не могла обычных свечей, — ей делали их из амбры, источающей благоухание.

У вдовы по имени Разия, жившей в том же Багдаде, не было дворца, не было слуг и рабынь. И даже простых свечей у нее не водилось, худая коптилка и та не мигала в ее убогой хижине. Потому по ночам она пряла свою пряжу при свете луны.

Однажды в безлунную ночь по улице, где клонилась к земле лачуга вдовы, прошел с фонарем великий халиф. Разия, торопясь, схватилась за веретено, повернула его два раза и успела скрутить две нити. Халиф удалился, вдову ж одолело сомнение: имеет ли право она на эти две нити? Ведь спряла их при свете чужого светильника.

Наутро бедняжка поплелась в тревоге к судье Ахмеду ибн-Ханбалю. Почтенный законник, до слез восхитившись ее бескорыстием, подтвердил, что на эти две добротные нити старуха прав никаких, к сожалению, не имеет и должна отдать их халифу. И, еще пуще умилившись, он объявил Разию святой, великой подвижницей благочестия…

Мать Курбана никто не называл святой, хотя благочестием и честной бедностью эта вдова мазандеранская превосходила даже багдадскую Разию.

Вместо платья мать Курбана носила дерюжный мешок, сделав в нем дыру для головы и кое-как приладив рукава из рваных штанин, оставшихся после мужа. С ранней весны, едва подсохнет грязь, до поздней осени, когда уже на все садится иней, она ходила босой, в зимнюю стужу навертьшала на ступни всякую ветошь. Питалась кореньями, дикими травами. Ее всегда палила жажда, ибо мать Курбана позволяла себе пить не чаще одного раза в день. Она была хилой и бледной, потому что избегала дышать полной грудью, боясь тратить воздух, принадлежащий богу и его наместнику на земле. Она никогда не зарилась на чужое. Более того, свое единственное кровное достояние, десятилетнего сына, дабы угодить аллаху, по доброй воле своей отвела в секту:

— Сына моего зовут Курбаном, то есть Жертвой. Пусть же он станет моей жертвой благому делу.

…Эх, мать!

Курбан бросил тесло, сунул руку в ледяную струю. Каменотесы трудились у ревущего потока, чтобы острый звон их орудий сливался с шумом воды и не досаждал повелителю. Ладонь — огромная багровая мозоль. Надоело! Курбан сел на камень и подставил руку под студеный ветер. Горит…

С тех пор, вот уже десять лет, Курбан не видел мать и ничего не знает о ней. С тех пор он живет в Аламуте. С тех пор рубит, тешет и режет камень. Его, камня, много нужно святому братству — чинить старые стены, строить новые, дабы закрыть неверным суннитам доступ в божью обитель.

Курбан всегда безмолвен. Он всегда по-странному задумчив. И никто не знает, о чем он думает. Поди, догадайся, о чем думает скорпион в расселине. Курбан и сам не сказал бы толком, что его угнетает. Откуда у него внутри это постоянное оцепенение.

Хотя в них, его смутных, но упорных тайных раздумьях, все будто вполне земное, человеческое:

тоска по отцу, с которым, бывало, они выходили весною в поле, и по их небольшому, но уютному полю;