— Вот-вот отправляется, но его перехватят. Его и все то, что он везет.

И вдруг произошел криз. Мгновенно, неожиданно. Гаррисон даже не понял, что происходило (потому что случилось это с ним), но Картер все понял, хотя сначала это было почти незаметно: он увидел только, что Гаррисон снова раскрыл свернутый экран компьютера так осторожно, словно разворачивал лепестки розы, чтобы поймать спрятавшуюся в ней пчелу. Потом коснулся экрана и выбрал одну из опций меню: весь прямоугольник заполнило красивое лицо в обрамлении черных волос. Из-за того, что экран был совсем тонким, когда Гаррисон положил его на колени, показалось, что лицо тает: выпуклость, долина, еще одна выпуклость.

Лицо принадлежало преподавательнице Элисе Робледо.

Гаррисон обеими руками поднял эту маску, и тогда Картер понял, что происходит.

Криз.

С лица Гаррисона исчезло всяческое выражение. В нем не было не только любезности, проявленной в беседе с молодым водителем по прибытии в аэропорт Барахас, или холодности при разговоре по мобильнику — его черты были лишены всяческих эмоций, неподвижны и невыразительны. Они были совершенно безжизненны. Ведущий «мерседес» мужчина в темноте салона не мог их видеть, и Картер этому радовался: если бы ему взбрело в голову посмотреть в зеркало заднего вида и он увидел Гаррисона (в смысле, если бы он разглядел лицо Гаррисона), в тот же миг авария была бы им обеспечена.

Картер уже присутствовал при нескольких подобных приступах. Гаррисон называл их «нервными кризами». Он говорил, что уже слишком долго занимается этим делом и что ему уже пора на пенсию. Но Картер знал, что это не вся правда. Кризы становились сильнее после определенных событий.

Милан. Это из-за того, что мы видели в Милане.

Он подумал: «Почему же не становится хуже мне?» — и решил, что это потому, что хуже уже некуда.

— Есть такие вещи, на которые нельзя… смотреть никому и никогда, — сказал Гаррисон, приходя в себя, складывая экран и пряча его в карман пальто.

Да уж. Картер не ответил: он ограничился созерцанием темноты за окошком. Если бы кто-то присутствовал при этой сцене, он бы никогда не сказал, что увиденное на него подействовало.

Но на самом деле Пол Картер испытывал страх.

Все его тело превратилось в правую ногу.

Однако разум не упростился до такой степени: он успел удивиться, обратить внимание на крик Элисы, подумать о родителях, призвать Бога и с ужасной ясностью осознать: Мы разобьемся.

Стоявшая посреди дороги масса металла налетела на лобовое стекло так, словно двигалась она сама. Виктору-Правой-Ноге показалось, что он весь погружается в самую глубину механизма, выжимая педаль тормоза. В его ушах стоял крик Элисы и визг цепляющихся за асфальт покрышек, перешедший в одну пронзительную ноту, в исполненный ужаса хорал спятивших старух. В двух аспектах им повезло: поворот был не очень крутой, и преграда находилась на небольшом отдалении. И все-таки, несмотря на полное выкручивание руля влево, правый бок машины врезался в водительскую дверцу стоявшей на дороге машины. На какой-то миг он был этому почти рад. Кто бы ни был этот козел, он свое получил. Потом их вынесло на обочину, и радость Виктора кончилась: за ней была только пара деревьев и склон горы. Да, Виктор, склон, идущий вниз. Но после оглушительного скольжения в заносе мир резко остановился на барьерном ограждении. Стукнулись совсем несильно: подушки безопасности даже не посчитали нужным надуваться, ньютоновская инерция слегка качнула их тела, и настал покой.

— Господи! — крикнул Виктор, словно «Господи» — это ругательство, от которого краснеют даже