— В зло?
— Да, ты теолог, ты веришь в зло?
— Я не теолог, — слегка обидевшись, пробормотал Виктор. — Я просто читаю разные книги.
Это правда, вначале он хотел поступить в какой-нибудь университет и изучать теологию, но потом отбросил эту мысль и решил заняться теологией самостоятельно. Он читал Барта, Бонхеффера и Кюнга. Он рассказывал об этом Элисе, и при других обстоятельствах ему было бы приятно, заговори она на эту тему. Но в ту минуту он подумал только о том, что гипотеза о сумасшествии набирает очки.
— Все равно, — не унималась она, — ты веришь в то, что существует некое зло, которое выходит за пределы научных знаний?
Виктор ненадолго задумался.
— Ничто не выходит за пределы научных знаний, только вера. Ты спрашиваешь меня о сатане?
Она не ответила. Виктор притормозил на перекрестке и снова повернул к трассе, перебирая разные варианты ответа намного быстрее, чем двигалась его машина.
— Я католик, Элиса, — добавил он. — Я верю в то… что существует злая сверхъестественная сила, которую никогда нельзя будет объяснить с точки зрения науки.
Он ожидал любой реакции, не зная, угадал ли он с ответом. Что хочет услышать человек, находящийся не в себе? Но ее слова ошеломили его.
— Я рада, что ты так думаешь, потому что так тебе будет легче поверить в то, что я тебе расскажу. Я не знаю, связано ли это с сатаной, но это зло. Ужасное, немыслимое зло, которое не в силах объяснить наука… — На какой-то миг показалось, что она снова расплачется. — Ты даже не представляешь… Ты не можешь понять,
Ему бы хотелось ответить, как герои кинолент: «И ты совершенно права!» Хотя кино ему не нравилось, в эти минуты он чувствовал себя героем фильма ужасов. Но говорить он толком не мог. Его била дрожь. В буквальном смысле слова: никакой не внутренний озноб, никакие не мурашки по коже — его просто трясло. Он вцепился за руль обеими руками, но чувствовал, что локти у него трясутся, словно он оказался в Антарктиде голышом. Внезапно он начинал сомневаться в безумии Элисы. Она говорила так уверенно, что слушать ее было страшно. Он понял, что все окажется хуже, гораздо хуже, если она не сошла с ума. Безумие Элисы внушало страх, но Виктор еще не знал, сможет ли он пережить здравость ее рассудка.
— Я у тебя ничего не прошу, только выслушай меня, — продолжала Элиса. — Сейчас почти одиннадцать. У нас есть час. Потом посади меня, пожалуйста, где-нибудь на такси, если… решишь не ехать со мной. — Он взглянул на нее. — Мне нужно попасть на важную встречу в половине первого ночи. Я обязательно должна там быть. Ты можешь поступить так, как сочтешь нужным.
— Я поеду с тобой.
— Нет… Будешь решать, когда все узнаешь… — Она замолчала и глубоко вдохнула. — Потом можешь дать мне под зад коленкой и выкинуть из машины. И забыть о случившемся. Клянусь, что, если ты так сделаешь, я тебя пойму…
— Я… — прошептал Виктор и кашлянул. — Я этого не сделаю. Давай. Рассказывай все.
— Это началось десять лет назад, — начала она.
И вдруг Виктора охватило внезапное, но абсолютное наитие.
— На той вечеринке, летом 2005 года, когда мы познакомились, помнишь?
— В честь начала летнего курса лекций в университете Алигьери? —
Элиса не сводила с него взгляда широко открытых глаз. Ее голос дрогнул.
— С этой вечеринки все началось, Виктор.
II
НАЧАЛО
Все мы невежды, но не ведаем мы разные вещи.
4
Вечер выдался напряженным. Из-за нелепого спора (очередного) с матерью, которая упрекала ее в вечном беспорядке, царившем у нее в комнате, Элиса чуть не опоздала на последний автобус до Сото- дель-Реаль. Она добралась до станции, когда автобус уже трогался с места, и на бегу поношенный кроссовок слетел у нее с ноги, так что ей пришлось просить, чтобы ее подождали. Когда она вошла, пассажиры и водитель смерили ее неодобрительными взглядами. Ей подумалось, что взгляды эти вызваны не столько несколькими секундами, которые они из-за нее потеряли, сколько ее внешним видом — на ней была майка с уже почерневшими бретельками и обтрепанные джинсы с дырами в разных местах. Волосы у нее были взлохмачены, да к тому же их концы доходили ей до пояса, отчего ее растрепанность еще больше бросалась в глаза. Такой неопрятный вид был вызван не только неряшливостью: в последние месяцы она жила в невообразимо стрессовой обстановке, которую могут представить и понять только студенты последнего курса в период весенней сессии, и ей едва хватало времени, чтобы поесть и поспать; о поддержании презентабельного вида нечего было и думать. Однако внешний вид ее никогда не волновал — ни чужой, ни ее собственный. Ей казалось ужасно глупым придавать внимание внешней оболочке.
Автобус остановился в сорока километрах от Мадрида, в красивом месте неподалеку от горной гряды Ла-Педриса, и Элиса поднялась по асфальтированной дороге, обрамленной кустами и миндальными деревьями, к университету имени Алигьери, где проводился летний курс лекций и куда через два года она вошла в качестве преподавателя, хотя в то время об этом еще не подозревала. На вывеске у входа красовался расплывчатый профиль Данте и одна из его строф: «L’acqua ch’io prendo gia mai non si corse». В проспекте курса лекций Элиса видела перевод (она прекрасно говорила по-английски, но на этом ее языковой арсенал заканчивался): «Тех вод, в которые вступаю, еще никто не бороздил». Это был девиз университета, хотя Элиса полагала, что его вполне можно применить и к ней, поскольку курс лекций, который она собиралась слушать, не имел аналогов в мире.
Она пересекла стоянку и дошла до центральной площади, окруженной учебными корпусами. Там собралось много людей, которые слушали кого-то, выступавшего с возвышения. Элиса как могла протиснулась в первые ряды, но не увидела того, кого искала.
— …поприветствовать всех слушателей, а также… — У микрофона стоял лысый мужчина в льняном костюме и голубой рубашке (наверняка, завуч), изображая важный вид, свойственный всем, кто знает, что их обязаны выслушать.
Вдруг кто-то прошептал ей на ухо:
