дорог.
— А я… я тебе дорог?
— Я так хочу, чтобы мы были вместе,— сказала она. И сказала от всего сердца.
Улыбаясь, он уселся рядом.
— Сколько дней я смотрел на тебя по видео,— сказал он.— Наблюдал за тобой и гадал: гладить тебя — как это? Глядел на тебя и видел, какая ты красивая.
Она смущенно засмеялась.
— Да вовсе я не красива,— сказала она.— Просто сплошное недоразумение. — И она стыдливо закрыла лицо руками.
— Ты красивая. Даже когда прячешься под этой своей шля…— Его голос прервался, он уставился на нее, открыв рот. Внезапно он вспомнил, где уже раньше видел этот жест. Как она закрывает лицо руками.
Нечто странное блеснуло в его глазах. Она даже испугалась.
— В чем дело, Дэйви? Что случилось?
— Ничего,— сказал он.— Слушай, мне надо идти.— Он отшвырнул покрывало.
— Погоди,— попросила она и схватила его за руки.— Что же все-таки случилось?
— Ничего плохого. Просто мне надо идти.
Она взглянула на часы на тумбочке. Они показывали 22.35.
— Еще не поздно.
— Нет, уже пора…— Он зарылся в постельном белье, отыскивая свои трусы.
Она растянулась на подушках и приподняла одно колено так, что ее халат распахнулся.— Возьми меня снова.
Он нашел свои трусы и поторопился надеть их.
— Мне надо идти. В самом деле.
— Можешь уйти и позже.
— Нет. Мне действительно надо уходить. Сейчас.— Он сел на край постели и принялся натягивать носки.
— Погоди,— повторила она. Она открыла ящик тумбочки и вынула оттуда кучу блестящих разноцветных лент. Молодые девушки любят носить такие в волосах.
Он посмотрел на ленты, потом перевел взгляд на нее.
— Зачем это?
— А ты не знаешь? — Она дотянулась до него и вложила их ему в руку. Он озадаченно смотрел на них.
— Вот так.— Она совсем раскрыла халат, выскользнула из него и кинула на пол. Потом схватила одну из лент, затянула в узел вокруг лодыжки и привязала ее к одной из латунных опор в ногах кровати.
— Что ты делаешь? — воскликнул он.
Она взяла другую ленту и привязала вторую лодыжку — к другой опоре. Теперь она сидела, раздвинув ноги. Он стоял, онемевший. Она выбрала еще две ленты и затянула их в узел вокруг кистей. А когда она улеглась на спину, он понял: она хочет, чтобы он привязал ее кисти к латунным опорам в изголовье.
— Салли, но это…
— Сделай,— сказала она.— Пожалуйста.— И такое вожделение было в ее глазах, какого он никогда раньше не встречал в женщине.
Он привязал ее запястья, и она сказала:
— Там еще кое-что, в ящике.
Когда он открыл и увидел его содержимое, то был испуган, даже потрясен.
Она выгнулась и так натянула все четыре ленты, что застонали кроватные столбики. И тут он увидел, до чего беззащитна ее поза.
22.40.
Дэн Истмен смотрел на револьвер 38-го калибра. Тяжко убивать себя. Даже если смерть кажется единственным честным выходом из положения для всех заинтересованных лиц. Но даже если смерть кажется единственно удовлетворительным концом, разуму тяжко отдать последний приказ.
А впрочем, в общем-то, это вопрос техники. В ухо? В рот? В висок? И еще боль. Будет ли больно? И как долго? И что за грязь останется на полу и стенах? Затем идут практические дела: предсмертное письмо, завещание, страховой полис.
Разум нашел верный путь, чтобы выразить свою волю к жизни.
Дэн Истмен просидел так очень долго — ему казалось, часы,— глядя на револьвер, лежащий на его письменном столе, пытаясь приставить его к голове и нажать курок.
И еще одно мешало последнему толчку к действию: мигающие лампочки на его телефоне. Все восемь лампочек мигали, и все быстрее, когда президент на пресс-конференции заканчивал свое приготовленное заранее выступление. Они не переставали мигать.
Он знал, что за каждой из этих лампочек стоит журналист или политик — проницательные мужчины или женщины, и у всех безжалостные вопросы. Собирается ли он подать в отставку? Как он мог сделать столь необоснованное заявление? Президент уже потребовал от него уйти? И он знал: этим вопросам не будет конца. Их будут задавать, пока он участвует в политике, пока участвует в общественной жизни страны. А затем они примут иную форму.
Даже если он подаст в отставку, все равно позор и презрение последуют за ним. Навсегда. Его друзья и друзья его жены станут бесконечно шептаться за его спиной. В клубе. После церковной службы. Его дети, что жили своей жизнью привилегированных отпрысков государственного и национального лидера, станут объектом любопытства или, что много хуже, жалости. Как хроническая болезнь, как дурной запах, бесчестье станет преследовать его и семью повсюду. Окутает их как туманом, которому невозможно противостоять, нельзя рассеять: вечное, неискоренимое клеймо.
В общем, Дэн Истмен глубоко ушел в размышления о жизни и смерти. Но не успел прийти ни к какому выводу, когда его секретарша, Дэйл, громко застучала в дверь кабинета. Это его отрезвило. За все девять лет, что она на него работала, он ни разу не видел ее потерявшей самообладание. Он тотчас понял, что зачем-то ей понадобился — случилось нечто немаловажное.
Он откинулся назад в кресле и глубоко выдохнул, послав струю воздуха в потолок. Затем выдвинул нижний ящик письменного стола и запер в нем револьвер. Встал, оправил рубашку, подошел к двери и открыл ее.
Когда Дэйл увидела его, она побледнела. Может быть, потому, что он выглядел как мертвец. А может быть, это было реакцией на изумление в лице Дэна Истмена, когда позади нее он увидел директора ЦРУ.
23.35.
У Лу Бендера было шесть белых рубашек, четыре черных галстука, и носил он часы 'Таймекс'. Его старая экономка, Шарлотт, сама покупала все, что надо для квартиры. У него не было машины, и он надеялся, что она ему никогда не понадобится. Он вполне довольствовался баночкой тунца на ланч, если доводилось проводить уик-энд дома. Но было кое-что, доставлявшее Лу Бендеру истинное наслаждение, и сегодня вечером он доставил себе это удовольствие.
Много лет назад, когда некий важный деятель пытался сблизиться с сенатором Бэйкером, он послал ему, Бендеру, камеру для увлажнения воздуха — большой квадратный ящик, сделанный из красиво подобранных пород красного дерева, отполированных до зеркального блеска. Сейчас ящик занимал почетное место в гостиной Лу Бендера — на антикварном столике, в тихом углу, подальше от ветра и прямых солнечных лучей. Теперь Лу Бендер держал в нем сигары, а для особых случаев, вроде сегодняшнего, несколько 'Партагас луситаниас' — лучших, по его мнению, гаванских сигар.
Другим удовольствием, которое Лу Бендер ценил выше прочих, было бренди — 'Хеннесси экстра'. Он держал его в хрустальном 'баккара', оправленном в серебро. Это был подарок от матери к его пятидесятилетию.
Сегодня вечером Лу Бендер сидел в своем рабочем кабинете, смаковал триумфальную пресс-
