одеяло, устроиться во дворе, предварительно удостоверившись, что карагачский уполномоченный капитан Диденко позаботился о них на славу.

Помещение, в котором должны были переночевать прибывшие из Ашхабада, со всех сторон было окружено низким П-образным строением, наверняка старым караван-сараем. Обойдя его в сопровождении молчаливого Шакира, выполнявшего обязанности не только проводника, но и начальника охраны, Кайманов в наиболее удобных для обзора и охраны местах встречался взглядом с внезапно появлявшимися такими же молчаливыми, как и Шакир, стражами, тут же скрывавшимися, едва его провожатый подавал им знак.

Убедившись, что место ночевки вполне надежное, Яков облюбовал во дворе караван-сарая повозку, к которой ниоткуда нельзя было подойти незамеченным, постелил кошму, прилег на нее, вслушиваясь в звуки чужой ночи, всматриваясь в неясные силуэты домов, верблюдов, лежавших на земле, арбы, двуколки.

Непривычными были тут и там возникавшие полосы света из открывавшихся дверей, кое-где свет в окнах. В Карагаче не было светомаскировки, а в Ашхабаде в это время и на дорогах пользовались лишь затененным светом, невидимым с самолетов.

Сознание того, что и сейчас, во время войны, есть еще населенные пункты, где с наступлением темноты не занавешивают окна, а на улицах хотя и редко, но горят фонари, мешало сосредоточиться, словно этот случайный свет в караван-сарае и ближайших кибитках демаскировал его позицию. Яков только тогда почувствовал себя спокойнее, когда в домах и кибитках стали гасить лампы: видимо, по военному времени экономили горючее.

Сна не было. Яков не заметил, как прошла ночь и за раскидистыми чинарами, поднимавшимися на немыслимую высоту, стала заниматься заря.

Наступало утро, первое утро Якова Кайманова в ауле Карагач.

День двадцатого ноября тысяча девятьсот сорок второго года на оперативном посту Аргван-Тепе начался целым рядом неприятностей.

Когда Самохин проверял из своей маленькой канцелярии телефонную связь с железнодорожными разъездами, во дворе погранпоста грохнул выстрел.

Подойдя к окну и распахнув створки, Андрей увидел, что под обрывом сопки, примыкающей к двору, бьется в агонии бродячая собака с маленькой записной книжкой, привязанной к шее. А свободные от наряда солдаты и сержанты стоят у входа в помещение и впереди них — старшина Галиев с карабином в руке.

Увидев начальника поста у открытого окна, Галиев подошел и доложил:

— Товарищ капитан, расстреляли религию...

Самохин понял, что маленькая записная книжка на шее собаки это и есть тот самый молитвенник, о котором ему докладывал старшина, ознакомившись, что за пополнение пришло служить на границу.

Первым побуждением Андрея было спросить: «А при чем здесь собака?» Какая бы бродячая и шелудивая она ни была, убить животное только для того, чтобы доказать свою правоту и раскрыть глаза заблуждающимся, Самохин бы не разрешил.

Но Андрей ничего не сказал Галиеву. Он лишь наблюдал, как несколько новобранцев, преимущественно пожилых, направились к убитой собаке, не снимая с нее книжечку с молитвами, передвинули лопатами на кусок старого брезента, потащили со двора, чтобы зарыть где-нибудь подальше, за пределами погранпоста.

Самохин внешне никак не отреагировал на происшествие, только подумал, насколько же очерствела душа Галиева, не сознающего, что он, в сущности, совершил кощунственный поступок.

«Черт знает что, — думал Андрей. — Бегал пес, ни в чем не повинный. Взяли застрелили прямо во дворе...»

Страшно не хотелось делать замечание Галиеву, но и оставлять без внимания такое тоже нельзя.

К своему удивлению, Андрей отметил, что антирелигиозная пропаганда старшины подействовала немедленно. Вера его воинства во всякого рода ладанки, кресты и молитвы вроде бы поколебалась, кое-кто из солдат что-то снял с груди и потихоньку выбросил...

Но выстрел в поселке — это ЧП. Как мог выдержанный и предусмотрительный Галиев додуматься до такого?

«Надо было старшине поговорить с солдатами, привести примеры», — размышлял Андрей. Вместе с тем он сознавал, что для такого трудного народа, какой собрался на посту Аргван-Тепе, методы старшины, возможно, наиболее пригодны.

— Что у нас с лошадьми, старшина? — так ничего и не сказав Галиеву о собаке, спросил Андрей.

— Осмотрел лично, товарищ капитан. У четырех набои. Пришлось вызвать ветеринарного врача.

Галиев почувствовал сдержанность капитана.

— Вот тебе еще сюрприз, — только и сказал Самохин. Ему уже было известно, что доблестные воины, чьи лошади вышли из строя, не первый раз попадают под замечание.

— Виновных, — приказал он, — направить ко мне после вечерней поверки.

Сообщение Галиева о вызове ветврача для осмотра набитых лошадиных спин, мягко говоря, не веселило Андрея.

Майор ветеринарной службы Шартух, человек желчный и неумолимый, весьма строго взыскивал, и прежде всего с начальников, за безграмотную седловку и безалаберное отношение солдат к коню. А если он узнает, что на лошадях катались поселковые красавицы, расправы не миновать: сделает такой начет — стоимость корма на время восстановления лошадиных спин, — что и за полгода не расплатишься. И поделом. Набои на спинах лошадей в кавалерийском подразделении — настоящее ЧП. Мало того что придется оплачивать из собственного кармана стоимость лошадиных «больничных листов», теперь не один год на всех совещаниях и офицерских сборах будут склонять фамилию Андрея: «А вот еще на Аргван-Тепе у Самохина случай был...»

Что говорить, хорошенькое добавление к истории с отравленными курами и пристреленной Галиевым бродячей собакой...

Отлично зная, что от взысканий, если сыпать нарядами и сажать на губу, толку мало, Самохин с первых дней избрал по отношению к своим подчиненным тактику психологического давления. Если проступок совершался с утра, беседа с виновным откладывалась до вечера или даже до следующего дня. В беседе обязательно участвовало комсомольское бюро, а то и созывалось общее собрание, чтобы каждый из присутствующих выразил свое отношение к нарушителю дисциплины. Начинался перекрестный обстрел вопросами, вчерашний нарушитель становился судьей и сполна воздавал бывшему обвинителю. Самохину оставалось только подвести итог и спросить у провинившихся, все ли понятно.

Но попробуй разговори солдат по поводу, например, набитых лошадиных спин, когда большая часть из них только здесь учится обращаться с лошадью.

Или взять случай с пристреленной собакой. Галиева-то не вытащишь на комсомольское собрание. С ним не то что ссориться, задевать его самолюбие не хотелось.

Раздумывая обо всем этом, Самохин снова стал связываться с ближними и дальними разъездами: не произошло ли еще какое-нибудь ЧП, не сошел ли кто-нибудь с эшелона?

Раздался стук в дверь. Вошел старшина Галиев. Едва взглянув на него, Самохин понял, что старшина чем-то расстроен.

Все-таки Андрей спросил:

— Ну как же ты, Амир, стрелять-то решился?

Галиев понял его по-своему.

— А что тут решаться? — удивился он. — Я на пятьдесят метров карандаш пулей перебиваю, а тут —