клаксон. Узнаю в одном из окон и выхожу из машины. Моим появлением она озадачена, но не сказать, что расстроена. Даже не хмурится, только поводит плечом. Потом улыбается и раскрывает в приветствии ладонь. На пороге подъезда зудит зудом зуммер.

Добро пожаловать в миф, господин Приятный Сюрприз, думаю я уже в лифте. Поиметь в один день и жену, и любовницу – доблесть, достойная Дон Жуана. Им я сейчас и служу. Я презираю свое амплуа, но иного лишен. Невозможно всегда быть не тем, кем тебя все считают. Не побывав, пусть какое-то время, другим, нельзя стать, хотя бы на время, собою. На то и расчет…

За расчетом – отчет. Хронометраж пребывания Дона Ивана в гнезде у Синицы:

23:30–00:15 – беседа и ужин;

00:15–00:45 – упражнения в постели (первая серия);

00:45–01:15 – перекур и водные процедуры;

01:15–02:30 – упражнения в постели (вторая серия);

02:30–03:45 – перекур, сон гостя в ванне и отъезд хозяйки на заемном транспортном средстве по местожительству его владельца;

03:45–04:15 – возвращение хозяйки домой на такси и обсуждение с гостем перипетий по незаметному возвращению заемного транспортного средства его законному собственнику;

04:15–05:45 – упражнения в постели (третья серия);

05:45–09:20 – гигиена и сон;

09:20–09:25 – телефонные переговоры хозяйки с нерасторопным любовником и последующее их обсуждение с любовником расторопным;

09:25–10:30 – утренняя зарядка в постели; утренний туалет; утренний кофе; завтрак; отбытие гостя к лучшей подруге хозяйки в сопровождении лучшей подруги хозяйки на поданном лучшей подругой хозяйки транспортном средстве.

Что еще приключилось со мной в те недели, что я бегал по кругу, назначенному прихотью старых сюжетов судьбы? Ничего – и, увы, слишком многое. Я метался от женщины к женщине, как угорелый, пытаясь одновременно забыться и вспомнить – ради чего я бежал. В лучшем случае удавалось забыться, в худшем – забыть, отчего я бегу. Меня передавали из объятий в объятия, как эстафетную палочку на отрезках спринтерской гонки, отмеряемой сутками, днем или парой часов. Я спал с десятком красавиц, десятком бывших красавиц и полудесятком полукрасавиц. Я спал с ними так много, что почти и не спал. Я спал на загривках ревнивых мужей, в унылых альковах свекровей, в автомобилях любовников, на лужайках у бывших мужей, спал на поле для гольфа и в клубном подполье, на кушетке семейного доктора и под бородкой духовника, спал под банкетным столом, на бильярдном столе и на столе у подруги – с той я спал до того на диване кузины, с которой я спал в том же доме, но в спальне, где даже проспал целый день. Я спал вопреки желанию и совести, вопреки здравому смыслу и в укор нездоровым фантазиям, вопреки себе и в издевку другим – за то, что эти другие считали, будто спят не с лунатиком, а со мной. Я спал со стольким количеством звезд, что вычихивал звездную пыль. Спал с такими богатыми дамами, что золотая пыльца с их одежд забивала мне глотку. Спал с идиотками и иностранками, со стервами и минервами, с умными и остроумными. Я спал четырнадцать дней напролет, но просыпался лишь дважды: когда спал с Ариной и когда не заснул с Далидой. С одной я спал, потому что, кроме меня, с нею спать никто не решался. С другой не заснул, чтобы не спать с мужиком.

Ариной звали девушку-рёву лет двадцати, гигантского роста и исполинского сердца, на осколки разбитого в теле таких гренадерских размеров, перед которыми обыкновенно я пасовал, но поскольку случай был исключительный, я допустил исключение. В интимном списке великанши я числился разом вторым, последним и первым (вторым по порядку, последним и первым – из тех, кто в этом порядке остался и дальше в порядке). Мой предшественник, в коего дева была безнадежно, страдальчески влюблена, годами забрасывая его подарками даже на День космонавтики, упорно ее игнорировал, потом, спьяну поспорив с приятелем, он вдруг решил позабавиться. Спор обалдуй проиграл: был задушен в объятиях барышни, потерявшей контроль над собой по причине оргазма. Скандал удалось замять благодаря Мизандарову, кого Аринин папаша убедил уладить конфуз. Труп обнаружили в клетке с питоном работники зоопарка. Паренек был из бедной семьи, так что следствие не усердствовало. Спустя сорок дней родители жертвы купили машину и получили по почте путевку на море. Отец гренадерши старался, как мог, задобрить суд Высший, применяя к нему те же подходы, что и к суду уголовному. Если в чем родитель Арины и затруднялся, так это в том, как спасти дочь. Горе девушки было безмерно, грядущее – беспросветно.

Ее историю мне поведала Далида, заполучившая меня в постель после вечеринки у Лидии, с которой я переспал втроем с Лилией, ее близнецовой сестрой. Двойняшки были бесстыдно развратны, бесстыдно глупы и бесстыдно давно – вот уже года два – находились на содержании у Окантовского. Надо сказать, содержание было весьма содержательным: дважды три комнаты на Павелецкой, двойная охрана, два шофера в две смены плюс побрякушки тысяч на десять “зеленых” (в двойном экземпляре) в неделю. Сам олигарх сестер пользовал редко. Чаще он “подносил” их своим зарубежным партнерам. Посылки ”Ли-Ли” доставлялись по воздуху от Сенегала до Мексики, от Женевы до Улан-Батора, от взлетно-посадочной полосы посреди африканских пустынь до пятачка приводнения в Адриатическом море, откуда товар доплывал на дежурившем катере прямиком на роскошную яхту. Иногда командировки затягивались, что вызывало у куколок приступ синхронной хандры и потребность гасить ностальгию фонтаном из премиальных. По возвращении в Москву сестрицы устраивали пирушку, на которой оттягивались с размахом, заметно превосходящим масштабы их релаксаций по службе: господа, как известно, гуляют с тоски, а господская челядь гуляет с получки. Я в меню озорниц проходил как десерт.

Прибыл я к ним в состоянии, близком к критическому. Шли тринадцатые сутки моих сомнамбулических будней. Сперва я трудился в гримерной известной певицы, отмечавшей в тесном, но именитом кругу свой нечаянный юбилей. Пока она принимала подарки, на периферии, за сценой, в хрустящей чащобе букетов меня совращала сопранная дочь. Потом администраторша театра оттеснила меня в закуток за кулисы. Потом был банкет. А потом помню смутно и напрочь забыл, как был доставлен в дом к сестрам. Помню лишь, что здорово перебрал и отдавал долги по пути, рыча из окна лимузина. Когда я явился по адресу, перед глазами вдруг задвоилось. Я попытался смахнуть половину. Грянул хохот. Он меня оскорбил. Раздвинув его, я прошествовал через громкую комнату на трепавший язык занавески балкончик, откуда мне сразу открылся чарующий вид на тот свет. Прыгнуть я не успел: меня облепили объятиями, зашептали молитвами, чуть облизали и, сочтя мою свежесть вторичной, отнесли отмокать в облака. Пена в джакузи была очень кстати, но как-то не очень вкусна. Когда меня закидали грудями, я ее нахлебался изрядно.

Пьян, пожалуй, я не был. Скорее был больше обычного мертв. Но не весь: кое-что было, как водится, живо, так что сестренок внакладе я не оставил.

– Тихо падаю в аут. Жмусь и ежусь от встречи с великим. Франкенштейн нервно курит в углу, – поделилась Лидия с Лилией после ночных испытаний экстримом. Лилия не нашлась, что ответить, и уронила на пах мне слезу. Обе сестры смотрели туда уже не с восторгом, как прежде, а с сердобольной опаской.

– И чего тебе не хватает, горемыка ты неприкаянный! – запричитала Лидия.

– Этот, как его… Вечный Жид! – радостно всхлипнула Лилия. – Вот он кто.

Лидия призадумалась. Потом предложила:

– А проверим его Далидой? Если и с ней не споткнется, значит, и впрямь – писун вечный.

– Споткнется, – расстроилась Лилия и опять не промахнулась слезой.

– Ставь на Жида, – посоветовал я предприимчивой Лидии. – Ведите свою Далиду.

– Лучше поставь на кулончик с топазом, – шмыгнула Лилия носом и пояснила: – Дона – туда, а кулончик – сюда. И цепочку в придачу.

Оговорив бартер по телефону, сестры передали меня с рук на руки подъехавшей Далиде. Та жила в квартире на Пятницкой, куда отвезла меня на своем “шевроле”. Я в машине не спал, но храпел, что меня самого раздражало: даже в свинском своем состоянии не люблю быть свиньей. Щепетильность меня и спасла. Но не полностью.

К тому моменту, как я нащупал разницу, мы с Далидой забрели в глухомань сладострастия несколько глубже, чем следовало. Надо заметить, поцелуи с мужчиной, принятым вами за женщину, отличаются лишь послевкусием. Хуже него может быть только непоправимость развязки.