так просто сознание теряю, хорошо, что никто про это не знает, только муж, ну теперь еще ты, но мы-то с тобою лишнего не позволяем, потому что я Жанку люблю, да и мужа, конечно, хотя, если честно, он меня иногда раздражает, столько лет живем в роскоши, а он все ругается, что я в комнатах свет не гашу, как заладит: после тебя, мол, горит, точно после Мамая, и за воду забытую тоже грызет, будто мы с ним в Сахаре, в песках прозябаем, стареет, наверно, да и здоровье себе надорвал, у богатых ведь как: отхватил состояние, а потом каждый день ждешь в холодном поту, когда все у тебя отберут, правильно говорят, деньги – мусор, здоровье и счастье не купишь, все вроде есть, а главного нету, а кому же не хочется счастья (!), ради счастья я бы хоть что отдала, ради только мгновения счастья, ты понимаешь (?), слышишь, как бьется (?), а скажи, чисто внешне еще ничего я или пора уже тете на свалку (?), коль не врешь, то спасибо, а давай угадаю, что тебя привлекает во мне, думаю, грудь, правда, неплохо для тридцати шести с хвостиком (?), потрогай вот тут, чувствуешь (?), все родное, свое, как говорится, от производителя, а еще что-нибудь тебе нравится (?), неправда, не может быть так, чтобы все в совокупности нравилось, а в отдельности только лишь грудь, нет, конечно, ты не сказал, но я-то и так поняла, чай, не дурочка, ой, что-то я растрепалась, а нужно вставать или не нужно (?), ты так полагаешь (?), первый признак того, что тебя хотят соблазнить, но ты же не хочешь (?), да и я тебе не позволю, тем более ты не хвалил ничего из того, чем я, идиотка, горжусь, хоть гордиться, наверно, уже слишком поздно, не утешай меня, возраст – штука непоправимая, потому-то его все кругом и мечтают поправить, это как рак, даже хуже, чем рак, если грозятся поставить золотой монумент за какой-то там рак, представляешь, что будет, найди какой-нибудь химик настоящее средство Макропулоса, да ему бы все богатеи на свете отстегнули по полсостояния, не считая того, что продаст он в аптеках таким вот, как мы, прямо расплакаться хочется, как подумаю, что меня ждет через несколько лет, да и сейчас уже, можно сказать, телепаюсь на рубеже, пусть ты не все видишь, зато я сама чувствую, какой прок себе лгать, если к тому же ты одинока, а я иногда одинока, так одинока, что готова туда позвонить, ну, ты знаешь про службы, где мальчики напрокат, чего смеешься, я серьезно, пару раз им звонила, правда, сразу вешала трубку, а однажды, коли уж по душам, вызвала хлопца сюда, как говорится, с доставкой на дом, а когда приехал, долго не подходила к двери, потом все-таки подошла, но сослалась на то, что спешу, мол, внезапно, мол, планы мои изменились, а сама сунула деньги за вызов и заперлась, но, по правде, не от него – от себя, боялась, что следом за ним побегу и верну, вот, Дон, теперь ты один знаешь то, что сама я уже и не знаю, потому что про это забыла, а с тобой почему-то вдруг вспомнила, хоть понятно, что будешь смеяться, ну и пусть, мне уже все равно, ничего не сержусь и не плачу, никакой слезы не было, показалось, а вообще скажу тебе так: когда у тебя украли машину, когда муж твой пахнет лекарствами больше, чем яйцами, когда дочка ширяется в Англии, а сын с петухами поехал на море, когда я лежу у себя на кровати с таким мужиком и, как последняя дура, сую ему грудь, а ему наплевать – не грех и заплакать, или ты считаешь иначе (?), что глаза закатил (?), нет, погоди, сначала, лунатик, ответь, мне подачек не надо, хотя (…) (…) (!..), какой же ты хитрый мерзавец, не зря молва твердит про тебя: Дон – коварный любовник, признавайся, нарочно придуривался (?), битый час потеряли, теперь отрабатывай, ц-ц-ц-ц-ц-ц-ц-ц-ц-ц-ц, убедился (?), говорила тебе, что стучат…”

Я попросил убрать морскую волну, прикрыть шторы, а чтобы закрылся и рот, запечатал его поцелуем. Было это следствием все того же расстройства сознания или чем-то другим, но готов поручиться, что почти не участвовал в том, что делало за меня мое тело. Куда больше меня занимало имя той, кого я ласкал. Вернее, отсутствие имени: я никак не мог его вспомнить. К распластавшейся подо мной женщине – этой тусклой, разъятой звезде – я не испытывал ни страсти, ни привязанности, ни жалости, что приходит к нам на подмогу, когда зов плоти молчит и мы доставляем отраду попутчицам по адюльтеру лишь из стыда за свое равнодушие. Сомнамбулизм мой неплохо умел управляться во тьме со всем тем, что крепко спало в моем сердце. Так бывает с хирургом, в тысячный раз оперирующим аппендицит и вдруг понимающим, что скальпель в руках давно уже режет вслепую, но режет он ловко и правильно.

Женщина сделала мостик, покричала сердито в себя, откатилась к краю кровати и свесила голову.

– Тсс!.. Тсс, спокойно, – приказала одна половина в ней половине другой и отвесила той оплеуху.

После “тсс” меня осенило:

– Ксения!

– Что, родненький? Что, ненаглядный! Скажи, я стара и бездарна? Было не очень противно?

Мне было отнюдь не противно. Было мне все равно. Я вспомнил, что тот же вопрос задавала когда-то Инесса. Но тогда я любил, пребывая собой на все сто, – не то что теперь. Нынче я даже соврать не мог так, как я. Врал я так, будто не ведал, что вру. Потому мне было плевать, кто там врет, если врет, моими словами:

– Высший класс. Ты как женщина – ас. Я сражен… А где телефон?

Ничто не любит так рифму, как откровенная ложь.

– Хочешь Жанну набрать?

– Хочу, чтобы ты позвонила супругу.

– Зачем?

– Кое-что надо проверить.

Ксения повиновалась: перечить сегодня не мог мне никто. Мы внимали гудкам, она – прильнув ухом к трубке, я – погрузившись в оцепенение. В ту характерную неподвижность предельной сосредоточенности, с какой крестит прицелом стрелок свою жертву.

– Странно, – пробормотала она и нажала повтор.

Я услышал, как вздрогнули тросы и заработал подъемник. Я распознал эти звуки впервые, хоть они повторялись, должно быть, не раз за то время, что мы без любви занимались любовью. Чем слабее в нас личность, тем сильнее в нас чувства. В какой-то момент перестаешь слышать себя и начинаешь слышать лишь то, что спасет твою шкуру.

Веселенькое занятие – одеваться в костюм наперегонки с лифтом, взлетающим на четвертый этаж! Глядя на мои стремительные манипуляции, лицо Ксении не знало, что ему выражать – обиду, гнев, растерянность или улыбку. В мобильнике еще раздавались гудки, когда кабинка застыла на нашей площадке и из нее вышли звонки. Они зашагали к двери. Это было похоже на пульс: гудок-звонок, гудок-звонок, гудок-звонок, потом звонки прекратились, а в трубке закапало. Прежде чем ключ повернулся, я успел схватить в руки туфли и метнуться к окну.

– Ты дома? – спросил обманутый муж голосом мужа надменного.

Отрицать очевидность изменщица не дерзнула:

– Угу.

Я похвалил про себя ее краткость.

– Хорошо, – сказал муж, но я как-то не очень поверил. – А я вот сбежал.

– А, – сказала она.

В устах Ксении подобная лапидарность заслуживала аплодисментов.

– Так и так в воскресенье нет процедур. Думал вчера, что приедешь, но ты двинула к Таньке на дачу… Погоди, так ты здесь?

Догадку его она подтвердила лишь вздохом. Я услышал, как щелкнул торшер.

– А чего в темноте? – спросил муж.

– Пульт закатился. Болит голова. То есть зуб. Ноет. Спать. А у Таньки машину угнали!

Поворот был столь неожидан, что я запихнул носок в зубы. Хохот рвался наружу и раздувал мою грудь пузырями.

Подоспела выручка с неожиданной стороны: мужичок засмеялся – сердечно и громко, да так, что я безнаказанно вставил душивший смешок. Дышать стало легче, но выпал носок. Он скатился по брючине, скользнул по ступне и переполз капотом стоп-линию, показав из-под шторы супругам язык. Я превратился в натянутый нерв, точка отрыва которого помещалась где-то в гипофизе.

Отсмеявшись, хозяин поохал, а потом сказал то, что должен всегда говорить рогоносец, чтобы приободрить рогоставца:

– Теперь Аркадий Танюху убьет. Лучше б она ему изменила!

Ксения как-то уж очень взыскательно переспросила:

– Гы?