Остается его подлатать, получив за старания мзду. Это как с новым искусством: купили мазню по цене Пикассо – мазню объявляют шедевром.

– И кому продавалась эта порочная дева?

– Удобней об этом не знать. Лучше – трижды не знать. Уж на что я девушка информированная, а понятия не имею… Пойдем, покажу тебе дом.

Особняк состоял из двух этажей, мансарды в два уровня и двухъярусного подвала. Над энергетикой здания потрудился гранд-мастер фэн-шуй, обеспечивший дому благотворение сфер и земную защиту от сглаза. Двенадцать спален на двадцать четыре персоны, два зала, две трапезные, пара бильярдных и два небольших кинотеатра – владелец явно жаловал чет. Я поделился с Жанной догадкой, она засмеялась:

– Считай оговоркой по Фрейду.

– Двойная жизнь?

– Здесь у каждой подметки двойное дно. А у каждого дна – два поддона.

– Чем еще вдохновишь?

– Красотою. Здесь очень красиво.

С торца постройки был пруд. Мы взошли на пешеходный мостик, вытянутый дугой над извивом водного рукава. Под ногами плескалась форель. Вдали колыхала ветвями дубрава. Небо было синим- пресиним, словно выписанным по каталогу из карибской лагуны. Громко и слаженно, как по шпаргалке, чирикали птицы в этом вполне рукотворном раю.

Разбросанные по лужайке беседки заполнялись людьми. Сделав крюк, мы обогнули дом и вышли к бассейну с раздвижной крышей, присели за барную стойку и заказали по вермуту. Из зала первого этажа донеслось: “раз, два, три”, – потом сытый голос откашлялся, бухнув в динамики, и зашепелявил:

– Шла Маша по шоссе и сосала сушку. Подсуши сушку, Витек, и убери чмок на свистящих. Шла Машаня по шоссе и сосала, сошка, сушку… Вроде лучше. Топи кнопки, перекур.

– Вот увидишь, тебе здесь понравится, – заверила Жанна. – Представь, что идешь на охоту на крупного зверя.

– Сам на прицеле, – я указал на жужжащие камеры по углам. – Да и охранников здесь – по рукаву на пиджак.

– Дурости разбогатевших мужланов. Марклен делает вид, что воюет с Байдачным, а тот притворяется, будто мечтает его огорчить. Оттого Мизандаров встречает гостей в одиночестве. Жена и дочка, по слухам, прячутся где-то в Италии, откуда прислали бочонок вина. Только война эта – понт. Вот припрется сегодня Байдачный с подарком, станут водку кружками жрать, а потом опять побратаются. Не те уже времена. У нынешних боссов кровь вызывает не месть, а изжогу.

Выпив еще по бокалу, мы отправились в зал, где уже напропалую бесчинствовал конферансье. Похабные шутки его имели успех оглушительный: веселились гости не только наглядно, но и наперегонки. Если бы не спиртное, мне бы пришлось совсем худо.

– Красиво здесь, правда? – спросила Жанна меня в сотый раз.

Я в сотый раз согласился:

– Красиво.

– Тебе нравится?

– Да.

Едва ли она мне поверила. Впрочем, здесь она вряд ли кому-либо верила.

Конферансье, будь неладен, шутил и шутил. А когда отшутился, канатоходцем по скрипичным струнам ступил на подмостки оркестр.

– Красивая музыка, – предупредила Жанна меня и взялась дегустировать ноты на вкус. От шампанского щеки ее зарделись, глаза подернулись поволокой, а от плеч, подкрашенных бронзовым отблеском ламп, оторвался прозрачным крылом аромат полированной кожи. Застыв на мгновение в воздухе, ахнул беззвучно, поплыл лепестком. Поймав, я разгладил его на ладони и предъявил улов даме:

– Твой мотылек улетел.

– А? Что? – Она не сразу обернулась, занятая ритуальным обзором окрестностей – так приглядывается к месту будущего сражения полководец, уже изучивший по карте каждую складку ландшафта. Высшее наслаждение памяти – узнавание того, что она еще не видала.

– Держи, – я вернул насекомое Жанне. Она барабанила пальцами по стенке фужера и чем дальше, тем дальше от меня отдалялась.

– Вот так всегда: отстегиваешь за тряпку, как за мебельный гарнитур, а получаешь тряпку. – Она стряхнула в опивки увядший четырехлистник и осыпала пеплом прах мотылька. – Вот тебе и красивые платья. Красивые люди. Красивая жизнь… – бормотала она, шаря глазами в толпе, пока не воскликнула: – И красивая смерть! Сейчас я кого-то убью. Будешь моим секундантом. Придется сразиться с гигантом. Ты книжки читаешь? Фортунатова знаешь?

– Конечно.

– Ну, здравствуй, Матвей! С прошлого лета не виделись. Мой новый приятель.

– О черт! Здорово.

Гигантом оказался коренастый дядька с кривыми ногами и большими ручищами, давившими с хрустом протянутую ладонь. Спереди он был скинхед, сзади – хиппи с несвежими патлами. На жестком, бронированном лице, ужаленном дробинками зрачков, примостилась шрамом крабья улыбка. Бугристый лоб и потраченная вертлявостью подбородка шея, замененная по случаю банкета пухлой бабочкой, лишь добавляли гостю сходства с ракообразным.

Ухватив Фортунатова за локоть, Жанна кольнула его поцелуем и кокетливо вопросила:

– Матвеюшка, родненький, ну, признайся, почему ты такой беспросветный мудак? Хоть бы слово сказал на моей презентации! Тебя же просили: и Мартын Николаич, и Ванесса Никандровна, и даже Рустам с Пестиковским. А журналист с НТВ и вовсе совал тебе микрофон…

– Я тебя, Ташка, читать не хочу и не буду. Слишком тебя уважаю. А заодно презираю. Одним словом – боюсь.

– Вот те на! И за что?

– За твой хамский талант. Его в тебе столько, что рядом с тобою даже мне стоять стыдно, а ведь сам я давно почти гений. Торгуешь даром своим совершенно бездарно. Продаешь бриллиант по цене стеклярусного прыща. Ты, Ташка, дура! Я тебя не люблю. Отойди от греха.

Жанна пристукнула каблучком и, куснув Фортунатова за ухо, продолжила вкрадчиво:

– Ну чего ты артачишься? Соловьеву-тихоню читаешь, с Веденяпиным, слышала, водку пьешь, а потом до утра стихами закусываешь, на книжонку Кирякина рецензию накатал, хоть романа не открывал. Получается, одну меня презираешь?

– Презрение – крайняя форма беспомощной зависти. Так что не обессудь. Впрочем, как хочешь. Я тебе больше скажу. Для меня ты подобна корове, что волочит, надрываясь, толстенное вымя и всучит его первому встречному, лишь бы доить не ленился. Что совсем непростительно – тебя доят, а ты не скудеешь. Противно. Локоть пусти! А Мышке за длинный язык надобно вставить пистон. Она про Кирякина наболтала? Не мотай шевелюрой, больше некому. И не мешай набивать мне утробу, что-то я у Марклена оголодал. – Он повернулся ко мне, подмигнул, сунул винный фужер, наполненный водкой, и чокнулся рюмкой с чем-то зеленым внутри: – На меня аппетит нагоняют отвратные рожи. Нынче их здесь перебор. Ну, за встречу! Имени не запомнил, но выводы сделал. Будь здоров, патриот!

– С чего это вдруг патриот? – Жанна насторожилась.

– С того, что идейный убийца. По глазам вижу. Щурится, как сквозь прицел переносицу щупает. Да ты посмотри на него: он тут всех не на их миллионы, а на патроны в уме пересчитывает. И шрам у него нехороший… Скоро с войны?

– Недавно.

– Противно?

– Противно.

– А страшно?

– И страшно.

– Я не про там, а про здесь.

– Я тоже про здесь. И про там.