– Есть ли в вашем собрании книжном что-либо особо любопытное? – решил ковать железо, пока горячо.
– Это, к примеру, что? – прошамкал набитым ртом библиотекарь.
– Вам как хозяину виднее, – уклонился от прямого ответа парень.
Самого же так и подмывало задать вопрос об «отреченных» книгах.
– Есть печатная Библия, трудами Ивана Федорова изданная, – зачал перечислять книжник. – Летописные своды времен Василия Темного и государя Иоанна Васильевича. Молитвослов греческого письма, сказывают, самого благоверного князя Владимира Мономаха. Еще латинского и немецкого письма книги…
В другой раз господин копиист непременно бы заинтересовался всеми этими сокровищами. Однако сейчас голова была занята иным.
– Сказывают, хранятся здесь некие книги из собрания патриарха Никона, – осторожно забросил удочку. – Он ведь у вас отбывал заточение…
– А кто сказывал? – напрягся Савватий и даже чуток протрезвел.
Иван мысленно вознес хвалу небесам, что не пожадничал, не стал допивать баронова зелья. Радушно протянул чернецу флягу. Тот не стал отнекиваться. Булькнуло так, что Барков не успел и оглянуться.
– Так кто молвил? – уже менее грозно осведомился библиотекарь.
– Брат Зосима из Белозерского, – соврал, недолго думая.
– А-а, – успокоился при имени коллеги инок. – Так бы сразу и говорил. Истину тебе рекли. Были здесь такие книги.
– Были? – вытянулось от дурного предчувствия лицо поэта. – И что ж с ними сделалось?
Собеседник развел руками.
– Сплыли.
– Небось в Горний Покровский передали? – едва не сплюнул от досады Иван.
И снова протрезвел взгляд брата Савватия.
– Ты откель про то ведаешь?
– Да все от рекомого ж Зосимы.
Монах почесал сначала лоб, потом поскреб затылок. Снова вернулся ко лбу.
– Нет, – затряс головой. – Не в Покровский. Хотя оттуда в минувшем году и был запрос…
– Тогда куда ж?
В ответ раздался поток горестных всхлипов и вздохов. Библиотекарь, видимо, не решался ответить:
– Провалились они…
Эк его разобрало-то от шнапса. Плетет несуразицу.
– Сгинули в болоте…
Смутная догадка забрезжила в голове Баркова.
– Это не в проклятой ли часовне? – осторожненько бросил камешек.
И попал.
– В ней самой…
Низложенный патриарх Никон даже в ссылке держал себя грозно и важно. Ровно не лишился всего в одночасье. И богатства, и власти небывалой, и царской милости.
Ох, и доставалось же от него на орехи братии Фарафонтова монастыря! То одно удумает, то иное, то третье. И при этом требовал полной себе рабской покорности, словно он по-прежнему восседал на патриаршем престоле. Даже обращаться к нему велел не иначе, как «государь» и «ваше величество». Так, как еще недавно именовал своего лучшего друга и духовного наставника подлинный государь и самодержец Алексей Михайлович.
Что ж, иноки терпели и покорствовали. Ибо каких только чудес не бывало на Руси-матушке. Глядишь, и оттает сердце царское. И призовет он былого советчика к себе на Москву, повелев вернуть все прежде отнятое.
Оно, конечно, не так мало у Никона и осталось. Надобно было поглядеть, в каких ризах расхаживал он по скромной обители. Из золотой парчи, шитой самоцветными каменьями. Да на какой посуде ел. Из кованого злата-серебра. Ну и в харче себя отнюдь не стеснял. По его указу ловили на Белозерье и доставляли к «патриаршему двору» лучшую рыбу, отстреливали в лесах отборную сытую дичь, привозили из столицы и из зарубежья тонкие вина. Отчего б и не жить в свое удовольствие?
Но скучно было привычному к всеобщему вниманию и поклонению Белозерскому заточнику. Ох, ску- учно! Маялся до сердечной тоски.
Где-то там, в центре, бушевала настоящая жизнь. Кипели страсти, затевались громкие интриги, кто-то заканчивал начатую им борьбу с раскольниками…
А он…
Загнанный, точно волк, в один из самых глухих углов царства-государства, куда и свежие вести идут столь долго, что успевают за это время плесенью покрыться.
Вот и стал Никон приискивать себе занятие, чтоб хоть чуток развеяться от тоски-печали. Сначала строительством заинтересовался. Лично руководил возведением для его персоны хором в двадцать пять комнат. Потом повелел посреди озера насыпать искусственный остров крестообразной формы.
Но и этого неугомонному святителю показалось мало.
Об эту пору ему как раз доставили с его московского подворья целый воз книг. Часть из них Никон милостиво передал в монастырскую вивлиофику. Иные же, числом около двух десятков, спрятал в особый, с хитроумным замком, сундук, стоявший в опочивальне бывшего патриарха. И доставал тогда, когда рядом не было никого из посторонних.
Братия стала замечать, что владыка как-то поутих. Бродил хмурой тенью по обители и что-то бормотал себе под нос. И ухмылялся гадко и зловеще, грозя кому-то невидимому кулаком.
В конце концов явился к отцу игумену и приказал построить на берегу озера часовню для личных нужд, чтобы там мог молиться в уединении. Дело-то благое, отчего б настоятелю было не подчиниться.
Меньше чем за год возвели. Хотели освятить, как полагается, да только Никон раскричался-расшумелся, что майская гроза. Сам освящу, говорит. Неча поперек воли князя церкви идти!
Ну на нет и суда нет. Отступились.
Однако ж замечено было, что таинственный сундук перевезли из личных Никоновых покоев в часовенку.
Затворился там патриарх и даже о еде-питье забывал, Предаваясь своим мудреным занятиям.
А чего мудреные? Так как же их назвать иначе, ежели для них святителю из окрестных деревень доставляли всевозможные травы да коренья, ну, и камни всякие.
Игумен несколько раз посылал особо смышленых братьев, чтоб разведали, что там да как. Двое вернулись ни с чем, а третий так и вовсе сгинул. Долго искали, но та и не нашли. Наверное, утоп в болоте.
Только после этих случаев завел патриарх особую охрану. Откуда-то выписал дюжину здоровенных рыжих псов. Злющих таких. Хуже волка или рыси. Но каких-то безголосых. Не лаяли вовсе. Оно и плохо. Когда человек слышит собачий лай, так хоть приготовиться может или схорониться. А тут налетали, аспиды, неслышными тенями и рвали человека в куски. Один патриарх с ними справляться и мог.
Зачали люди эту часовню десятой дорогой обходить. В особенности же страшились приближаться к ней ночью. Ибо слышались из часовни странные и страшные звуки. Точно вопли мертвецов и скрежет зубовный.
Настоятелю все это, знамо дело, не по душе было. Даже писал архиепископу в В-ду, но не получил ответа.
В конце января 1676 года случилось дело небывалое. Вдруг среди ночи разыгралась страшная буря. Перепуганные иноки, зря, как полыхает зимнее небо молниями (дело невиданное и неслыханное!), истово молились, прося у Господа милости. Решили, что настал конец света. Отец игумен велел служить заупокойную. Громко и тоскливо били колокола…
Так продолжалось некоторое время. А потом все разом кончилось. Ровно и не было ничего.
Наутро же обнаружили, что Никонова часовня ушла под землю. Провалилась по самый крест. Самому
