всюду здесь через весь зал шашлычной протянуты, – страх, трусость, чувство здравого смысла, которое есть у других людей, и чувство пользы, которое тоже у них имеется. Какая это была бы глупость – сидеть в такой шашлычной с моими-то данными, с моим-то скелетом, с моими-то сросшимися ребрами, которые придают всей конструкции особенную, ни с чем не сравнимую жесткость и силу, с моей-то безжалостностью – и не сыграть на чужой трусости да слабости?! На том, что у кого-то чисто физически отсутствуют некие данные, которые могут обеспечить возможность борьбы с Совиньи?! – проговорил он о себе в третьем лице. Добавил:

– На этом тоже можно поиграть! А у кого-то именно в этот момент такое приятное, благодушное и расслабленное настроение, что он в таком состоянии – прекрасная мишень для агрессии и не сможет, по причине своего расслабленного и благодушного настроения, никакого сопротивления организовать. Они, здесь сидящие люди, сейчас в очень интересной ситуации – совершенно безвыходной: они уже сюда попали – пришли в эту шашлычную отужинать, сделали заказ, и тут прихожу я! Это очень забавно, ведь я очень люблю приставать к незнакомым людям, которые случайно окажутся возле меня. Это очень трудно объяснить. Это очень странное и очень непонятное желание. Но оно существует. Ему невозможно не поддаться! К тому же я очень силен, я очень, очень силен.

– Ну что, есть тут среди вас мужчины!? Готовы ли вы помериться со мной силами?! А-а?!. – вскричал Совиньи и поднялся со своего места.

Тут же началась бы драка, потому что многие в шашлычной повскакивали со своих мест. Причем – и это, наверное, смутило и остановило на какую-то секунду многих – едва возникла угроза настоящей потасовки, Совиньи не только не принял какого-то устойчивого, выгодного для такого дела, положения, а наоборот, точно бы обмяк весь и повалился обратно на стул.

Тут же на него закричал Лазарь:

– Совиньи, замолчи! Хватит!

Тут же, откуда ни возьмись, возле их столика оказался хозяин шашлычной, кривой азербайджанец, который, впрочем, больше приготовился защищать Совиньи от того, чтобы его немедленно не растерзали, чем его утихомиривать.

– Эй! Эй! Эй! – замахал он руками на ринувшихся к Совиньи людей. Те моментально остановились и вернулись к своим столам. В эти мгновения много блеснуло в шашлычной ножей – остро отточенных, длинных.

– Скажи своему другу – пусть уходит, – спокойно проговорил хозяин шашлычной, кривой азербайджанец, обращаясь, между тем не к Совиньи, а к Лазарю.

В этот момент хориновец, говоривший старушечьим голосом, поднялся со своего места и медленно, словно бы с достоинством, вышел из зала шашлычной.

– Я ретируюсь! Убегаю! Я предпочитаю спастись бегством! Разговоры про то, как сохранить требуемое нормальное настроение от надвигающегося мрака и судорог – разговорами, разговоры про то, что лучше – вызвать милицию, огреть Совиньи дубиной в ответ на его безобразное поведение или относиться к нему с иронией – тоже разговорами, а от греха подальше лучше уйти. Неизвестно, как глубоко вошел в свою роль этот самодеятельный актер. Чего доброго, под шумок вместе с ним и меня ножом порежут. Нечаянно, разумеется! – проговорил он.

– Да все нормально! Он просто кривляется. Он актер на самом деле. Он репетирует роль, – сказал Лазарь кривому азербайджанцу, кивая на Совиньи, который в этот момент как раз притих. – Да он мухи не обидел бы, даже если бы хотел, – продолжал Лазарь. – Он только с виду такой толстый и здоровый. Он же рыхлый, как студень. Его толкнешь легонько, он и рухнет на пол. Он же просто изображает из себя собственного сводного брата. Вот тот действительно силен. Богатырь! А этот просто кривляется. Безобидное кривляние. И только! К тому же выпил чуть-чуть. Ну подумаешь… Не обращайте на него внимания.

Выслушав все это, хозяин шашлычной молча развернулся и поковылял прочь. Посетители шашлычной, хоть и продол жали кидать на Совиньи злобные взгляды, тем не менее как то перестали всерьез злиться на него. Точно бы он действительно был только неуместно пошутившим скоморохом.

– Зря ты за меня вступился, Лазарь, – проговорил Совиньи, но значительно тише, чем до этого. – Во- первых, они могли заодно наброситься и на тебя. Во-вторых, в разговоре с этил кривым азербайджанцем ты назвал меня артистом. Мол, я кривляюсь. А за это я тебе могу…

– Ерунда! – проговорил его товарищ тоже довольно тихо, но с явственным раздражением в голосе. – Вот мне ты ничего сделать не сможешь.

– Это почему еще? – искренне удивился Совиньи.

– Потому что!.. Вот, смотри…

И с этими словами Лазарь достал из кармана и, глянув на всякий случай по сторонам (Жора-Людоед и Жак моментально спрятались за портьерами, прикрыв щель в них), показал безобразному человеку стальное блестевшее лезвие.

– Я же это… – добавил Лазарь через мгновение.

Но продолжать не стал, а расстегнул на груди полосатую хлопчатобумажную рубашку и немного потянул за ворот:

– Я – писарь.

Совиньи увидал прежде скрытую под рубашкой наколку изображавшую длиннобородого старца-монаха в черном монашеском капюшоне и таком же черном одеянии, что сидел за столиком, на котором горел оплывший свечной огарок, и гусиным пером выводил какие-то письмена в раскрытой посередине толстой средневековой книге.

– Ножичком вот этим вот самым я люблю письмена писать! – добавил Лазарь.

– Э-эк, Лазарь!.. – поразился Совиньи. – Да ты, что же? Э-э!.. Да тебя так точно отправят за решетку! – с некоторым испугом проговорил Совиньи.

– Я этого не боюсь. Сам знаешь, я только недавно оттуда вернулся.

Тем временем Жора-Людоед и Жак уже опять приоткрыли щелку в портьерах и наблюдали за тем, что происходило за ближайшими столиками.

– Эх, отчаянный ты человек, Лазарь! – проговорил Совиньи. – Отчаянный!