— Ты что, хочешь петь о Фране, или ей, Фране? Скажи!

— А вот сочини песенку, только чтобы была веселая, тогда узнаешь.

— Веселой она не будет. Слова не те. Батон и слова любви? Киця, ты что, влюбился в эту самую Франю? Сам написал стишки?

— Нет, я переписал в классе. Нашим ученикам очень эти стихи понравились.

— А мне нет, — бросил Генек.

— Не нравятся? Нет, не говори, стишки удачные.

— Как раз подходят к твоей Фране… Что, признавайся!

— Откуда ты знаешь? Кто тебе сказал? — допытывался Киця.

— И спрашивать не надо, достаточно посмотреть на твою рожицу.

— А что, нельзя? А эти твои парижские Жермены и Ивонны. Юзик мне рассказал…

— Но там не было папы, а в Люблине папа позовет Михала и дело закончится не песенкой, а скамейкой.

— Пусть у тебя из-за этого голова не болит! — сказал Киця.

— Голова, как голова, но может быть поболит где-нибудь пониже, пусть только отец узнает, что я для этой Франи написал музыку.

— А почему он так сразу и узнает?

— А что, свидетеля нет?

— Юзик ничего не скажет.

— Маме то он наверное выболтает все.

— Ты сам выболтаешь! — обиделся маленький маэстро и вышел из комнаты: все его считают малышом, а сами не на много старше его.

Мороза не было, шел мокрый снег и дул сильный восточный ветер. На улице под ногами прохожих хлюпала грязь. Снег залепил окна, стены домов. Зажгли свечи, на подносах разложили свеженькие пушистые пончики и желтые хрусты, поджаренные с ромом. Какой чудный запах! Мальчики бегали в кухню на разведку. Марыся им обещала, что они получат пончики и хрусты, лишь бы только не открывали двери, а то вся квартира наполняется запахом жаренного смальца. Мама смотрела на беготню мальчиков сквозь пальцы. В их детской комнате тоже должен быть порядок. Никакой рваной бумаги, разбросанных книг, тетрадей. Ведь придут друзья и гости. Колокольчики, привязанные к са-ням, уже издалека извещали о их приезде. Мальчики прижимались носами к стеклу, чтобы увидеть, кто из гостей приедет первым. Всех приглашенных больше десяти человек. Да еще некоторые взяли с собой своих дочерей и сыновей. Пусть-ка дети увидят, как надо играть, пусть посмотрят, что сделал Париж из Юзика и Генека. Мужчины угощались пончиками еще до того, как подали чай, и делились таинственными новостями из Парижа, Лондона, Вены, Берлина и Петербурга. Кое кто вынимал недавно полученные письма и иностранные журналы. Дамы приветствовали милую Регину, расспрашивали о Париже, о модах, о ее путешествии, Варшаве, о предстоящей поездке в Петербург… Во время светской болтовни касались различных вопросов: образцов весенней моды, лекарств и средств от мигрени, плохого настроения, советовались, чем выводить пятна, но при этом всегда заявляли:

— Замечательные у вас мальчики! Что ж, у меня дети самые обыкновенные, благодарю бога и за это… Не все дети одинаково развиваются и не у всех одинаковые способности.

— Хороший земледелец, банкир, врач так же нужны, как и художники… — скромно отвечала пани Регина.

Доктор Венявский потчевал гостей нюхательным табаком, предлагал хрусты, угощал чаем. И только тогда, когда заметил, что Солтык, Сервачиньский и Суходольский уже пришли, жестом попросил жену начать концерт.

Разные мамы знакомили Генека со своими дочками, старались его погладить, пытались дотронуться к нему, поправить ему жабо, как будто не доверяли своим глазам, что именно это тот самый мальчик, который стал уже таким знаменитым музыкантом. Ровесники хлопали его по плечам, давали в бок тумака и ободряюще подмигивали.

— Держись брат, не давайся. Послушаем, что в Париже сделали из маминого сынка.

— Ну, наконец, можно начинать… — Генек вынул из футляра своего Гварнери, настроил и шепнул Юзику:

— Свеча коптит, сними нагар.

— Начнем с нашей мазурки?

— Нет, лучше с каприччио.

— Здесь Люблин — значит надо с огоньком. Пусть они услышат, что можно добыть из скрипки.

— А потом я хочу дать Сонату соль-минор, — шепнул Генек.

— Ну, начинай, раз, два, три, — дирижирует Юзик.

Несмотря на то, что кругом еще шумно, Генек трогает смычком струны. Гости утихли. Скрипач играет мазурку с таким чувством, будто он окружен кольцом веселых танцоров. То, что при этом его пальцы, его смычок, пробуждают мелодичную волну танцевальных фигур, приседаний, жестов — не удивительно. Ведь это же мазурка. Этот танец танцуют весело, грациозно, с темпераментом, так как же его играть, — только весело, только с широким жестом сеятеля, который не из мешка, а из сердца вынимает семена и бросает их во вспаханную, ароматную почву…

Генек ищет взглядом профессора Сервачиньского. Он уверен, что учитель правильно поймет его интерпретацию. А, впрочем… еще раз во-всю. Еще раз поближе к танцорке, еще живее, по-польски! Заключительные аккорды гремят как гром.

Гости аплодируют, забывая, что они не на публичном концерте. Контрасты этой мальчишеской мазурки то вызывают лирические настроения, то совсем другие: вот начинается мелодическое притоптывание, умело подчеркнутое пиццикато. Это надо слышать. Такого умения выразить звуком окружающую действительность нельзя достичь никакими правилами… Живее… Наверное, не один раз в отцовском доме слышал Генек команды распорядителей танцев. Ребята «к себе», а девки не жалеть ног… — приговаривал бывало деревенский паренек и танцевал мазурку так, что звенели окна. Вот это танец, вот это музыка… — улыбается Генек и звуками скрипки передает окружающий его мир.

Чтобы не допустить к себе гостей, избежать поглаживания и похлопывания по плечам, Генек объявил:

— А теперь фантастическое каприччио!

Юзик уже взял первый аккорд. Скрипач подхватил темп и режет с размахом, словно деревенский музыкант. Это Каприччио-шутка, дающая возможность показать способности музыканта и все возможности скрипки. Временами кажется, что Генек совершенно не двигает правой рукой, а из под смычка сыплются шестнадцатые, прыгают по струнам, поют, смеются, плачут. Мелодия при этом не теряется. Ее можно легко уловить, легко понять. Из-под пальцев скрипача вырывается мазурка.

Опять аплодисменты, опять восторги.

Профессор Сервачиньский подошел к своему ученику.

— Покажи-ка мне свою скрипку…

Генек подал ему Гварнери и с улыбкой напомнил:

— Я на своей трехчетвертной скрипочке играл, пожалуй, лучше.

Вокруг профессора и ученика образовался кружок любопытствующих.