набережной возле главного пирса. И еще, слушай, Пит… нет ли у тебя приличной карты Суссекса?

— Карты? Какой карты? Ты что, обалдел? Ты что, не знаешь, где оставил его? Неужели ты действительно привязал лучшего скакуна королевства к дереву и забыл где? — В его, голосе звучало отчаяние.

— Я легко найду его, если ты пришлешь карту. Не откладывай это, пожалуйста. Я тебе потом все расскажу. Это длинная история.

Я повесил трубку и, подумав, позвонит в кафе «Голубой утенок». Бывший батальонный старшина Томкинс сам подошел к телефону.

— Враг стерт с лица земли, — сказал я. — «Такси Маркони» больше не работают.

— Очень много людей будут вам благодарны за эту новость, — ответил сильный, низкий голос, и в нем была теплая нотка.

Я продолжал:

— Однако операция продолжается. Не хотите ли взять на себя заботу об одном пленном и передать его в руки полиции?

— С удовольствием, — сказал он.

— Тогда встречайте меня у главного пирса, а потом я вас подвезу.

— Иду, — откликнулся батальонный старшина. Мы пришли к пирсу почти одновременно. Совеем стемнело, и фонари набережной освещали призрачные серые волны прибоя.

Нам не пришлось долго ждать фургона, и, когда он прибыл, сам Пит высунул лысую голову из кабины и окликнул меня. Он, я и батальонный старшина уселись на заднее сиденье, и, раскачиваясь в такт движению фургона по пути на запад, я рассказал им все, что случилось с того дня, как Билл умер в мейденхедской больнице. Все, вплоть до моего последнего разговора с Лоджем. О моем визите в контору фирмы «Такси Маркони» и об истинной личности Клода Тивериджа я не сказал ни слова. Я не знал, как английский закон смотрит на подстрекательство к самоубийству, и вообще решил никому об этом не говорить.

Частично Пит уже знал эту историю, кое-что знал и Томкинс, но мне пришлось рассказать все подробно от начала и до конца, чтобы ям все стало ясно.

Водителю фургона мы дали мои записи, те, что я списал с указателей на дорожном столбе, и, сравнивая их с картой, которую привез Пит, он очень быстро доставил нас но назначению.

И Адмирал и Корни Блейк оказались все еще привязанными к своим деревьям, и мы ввели одного и силком втащили другого в наш фургон. Адмирал страшно обрадовался, увидев нас, а чувства Блейка были несколько смешанными, особенно когда он узнал Томкинса. По-видимому, Блейк и ударил тогда Томкинса бутылкой по голове.

Я вытащил из кармана кастет Бдевка и передал его Томкинсу.

— Оружие пленного, — сказал я.

Томкинс попробовал примерить эту гадость на свою руку, а Блейк бросил на него отчаянный взгляд и, скатившись со своего соломенного тюка, от страха обмер и потерял сознание.

— Если не возражаете, я хотел бы проехать мимо ипподрома. Дело в том, что там осталась моя машина. Надеюсь, она цела, — сказал я.

Она оказалась цела и стояла одна-одинешенька на стоянке. Восходящая луна отражалась на крыше моего лимузина. Я вышел на дорогу, пожал руки Томкинсу и Питу, пожелал им удачи и долго смотрел вслед удаляющимся красным огонькам лошадиного фургона, пока он не исчез во мраке.

Потом я сел в машину, включил зажигание, завел мотор и решительно повернулся спиной к долгу — мне не хотелось отвечать на бесконечные вопросы в брайтонском полицейском участке, и я помчался в направлении Котсуолд-Хилса.

Движимый любопытством, я сделал крюк по взморью до Портсмута, полагая, что публичная библиотека должна еще быть открыта; так оно и оказалось. Я попросил нужный том энциклопедии и нашел слова «Чичен-Итца». Первое написание этих слов на бумаге оказалось правильным.

Чичен-Итца вовсе не был императором. Это была столица. Древняя юкатанская столица майя, индейского племени, процветавшего в Центральной Америке тысяча пятьсот лет назад.

Я смотрел на это слово, пока буквы не расплылись перед глазами.

То, что произошло потом, я объясняю реакцией на нечеловеческий страх, который я испытал под дулом пистолета дяди Джорджа, частично голодом и приливом смертельной усталости, а также внезапной разрядкой напряжения, длившегося последние несколько недель. Сначала руки, а потом и все тело начали дрожать. Я обвил ногами ножку стола, за которым сидел, и взял в руки книгу, чтобы остановить дрожь. Это продолжалось несколько минут, и мне хотелось закричать, но я унял дрожь, напряжение спало, и я чувствовал только, что весь покрылся холодным потом.

Чичен-Итца. Я с трудом поднялся, закрыл книгу, поставил ее на полку и вышел. Я, оказывается, подстроил ловушку лучше, чем думал, когда притворился, будто понял, что именно Джо якобы сказал мне перед смертью.

Я вспомнил кабинет со стеклянными полками. Я как бы видел перед собой резной дубовый письменный стол, папки с бумагами по истории индейских племен, и одну особенно — с надписью: «Майя». Дядя Джордж слишком много говорил мне о майя, и он знал, что слова «Чичен-Итца», несомненно, наведут меня на след.

То, что мне не удалось сделать для Кэт с помощью моей любви к ней, я сделал, уничтожив окружавший ее мир.

Она стояла передо мной вытянувшись и стараясь держать себя в руках, с выражением такой непримиримой, острой ненависти на лице, что я ощутил свое несчастье так же ясно, как ощущаешь горечь во рту. Притушенный когда-то внутренний огонь наконец ярко запылал в ней. В ее лице появилось новое выражение — силы и зрелости. Я смотрел на нее — более желанную, чем когда-либо.

Предварительное дознание о деятельности и смерти Джорджа Пенна дважды откладывалось и теперь наконец закончилось. Полицейские, свидетели, Кэт и я — все мы стояли в холле брайтонского суда, готовые его покинуть.

Заключение о «действии в состоянии невменяемости» было милосердным, но невозможно было скрыть от любопытных и жадных до сенсаций репортеров масштабы преступной деятельности дяди Джорджа. «Л.С. Перт» и «Такси Маркони» занимали первые полосы газет в течение двух недель. То, что я подтолкнул на самоубийство дядю Джорджа, в итоге нисколько не помогло тетушке Дэб. Шок и скорбь довели ее до сердечных приступов, и четвертый оказался последним. Но для Кэт самоубийство дяди Джорджа было все-таки лучшее, что могло случиться. Ей пришлось узнать правду о нем, но не пришлось присутствовать на суде над ним и пережить его казнь.

Однако на мои письма с выражением сочувствия она не отвечала. На звонки по телефону я каждый раз получал один ответ: ее нет дома. И вот теперь я понял почему. Она обвиняла меня одного в навалившемся на нее горе.

— Я ненавижу вас, — сказала она безжалостно. — Вы вызываете во мне отвращение. Вы вкрались в наш дом и пользовались всем, что вам могли предложить… — Я подумал о наших нежных поцелуях, и, судя по вспышке в ее глазах, о том же подумала и она… — За все это вы отплатили тем, что затравили бедного старика, а в результате убили и беспомощную старую женщину. У меня нет ни дяди, ни тетки. У меня теперь нет никого на свете. Никого. Нигде. — Она говорила с горечью. — Зачем вы сделали это? Почему вы не оставили их в покое? Зачем вам нужно было разорять мой дом? Вы же знали, как я любила их! Я не могу видеть вас, так вы мне ненавистны!

Я глотнул и попытался облизнуть пересохшие губы.

— А вы помните детей, которых возил в школу тренер по джиу-джитсу, иначе их не решались отпускать из дому? — спросил я.