эпитетами. Дугообразные черточки главных хребтов и крестики на месте нескольких перевалов. Только приморская часть от Дербента и до Тарков нанесена была сколько-нибудь подробно.
— Что смотреть, — отмахнулся Ермолов. — Подождем уж до завтра. Старики сегодняшние, чай, думаю, расскажут своему джамаату[45], что у русских ни оружия, ни продовольствия, ни желания воевать. Пусть успокоятся. Странное дело, гусар. Может быть, твой человек объяснит — откуда в этих мошенниках столько наглости? Мы с Алексей Александровичем как сегодня пытались их в сознание привести! Едва ли не маслом рты мазали, а они только губы поджимают и надуваются.
Сергей вспомнил утренний разговор с Атарщиковым:
— Может быть, они ваше радушие принимают за слабость. Может быть, наша европейская вежливость в этих горах кажется трусостью.
Неосторожное последнее слово взбеленило Ермолова. Он вскочил на ноги и зашагал между стен, как медведь, поднявшийся на дыбки.
— Я им покажу, где трусость, где храбрость. Эта сволочь у меня побежит быстрее, чем олени и зайцы. К вежливости, говоришь, не привыкли?! Я-то помню, как им князь Цицианов писал. Кто-то из владетелей местных ему ответил: приди и покажи свою силу. Так Павел Дмитриевич не пером, но
Новицкий дождался длинной паузы и попробовал все-таки чуть повернуть разговор:
— В акушинцах не наглость говорит, ваше превосходительство, но гордость. Вольный народ, который никогда не знал ни беков, ни ханов, ни султанов, ни падишахов. Надир-шах персидский, тот, что потом захватил Дели, дважды приходил в Дагестан в середине прошлого века. Сначала посылал своего брата. Ибрагим-хан уложил в этих горах тысячи сарбазов и сам остался навеки. Через несколько лет уже сам шах привел сильное войско. Есть здесь аул, называется Иран-Хараб, там была жестокая битва. Сначала иранцы одолевали, но подошла помощь со всего Дагестана. Говорят, даже женщины катали камни с горы, заряжали мужчинам ружья и резали врагов кинжалами на завалах. Надир-шах смог убраться живым, но из тридцати пяти тысяч воинов увел с собой семь или восемь.
Вельяминов пристально смотрел на Новицкого, чуть сужая глаза:
— Вы хорошо осведомлены в истории этого края.
«Хорошо» прозвучало как «чересчур хорошо».
Сергей поспешил оправдаться:
— Я пытаюсь узнать обычаи народов, с которыми нам приходится воевать. Чем лучше мы знаем их языки и привычки, методы хозяйства и, конечно же, военные хитрости, тем проще нам будет обосноваться на этой земле.
Вельяминов принялся скручивать карту:
— Не думаю, что нам следует входить в эти тонкости. Впрочем, вам запретить я никак не могу и, более того, не хочу. Вы, господин Новицкий, человек нам полезный и продолжайте свои занятия. Хотя, признаюсь, поначалу я едва не отправил вас обратно в Тифлис. Не терплю при штабе бездельников. Но теперь понимаю, что мог поспешить и ошибиться… Что же касается отношений с местными жителями, то я получаю задачу от командующего и думаю, как мне решить ее теми средствами, что находятся в моем распоряжении. За годы службы я вполне уверился, что картечь, штыки и сабли — аргумент вполне доступный любому человеку, европеец он или азиат. Что же касается вещей, так сказать, метафизических, то сказал уже один генерал, что Господь принимает сторону больших батальонов.
— А если сила окажется на чужой стороне?
— Моя задача не допустить подобной несправедливости.
Новицкий покосился на Ермолова, узнать, чью сторону примет командующий. Но тот, казалось, не слышал их диалога, все переживая недавний разговор со старейшинами.
— Надир-шах, а?!! Я покажу им, что государь Александр Павлович не персидский шах, а генерал Ермолов не его тупые и трусливые сераскиры! Все! На сегодня достаточно! Утром будем решать, что же нам делать дальше…
Следующим утром Новицкий встал еще затемно. Офицеры, его компаньоны, тоже поднялись с ковров, на которых коротали холодную ночь, и отправились искать свои роты. Небо усыпано было звездами, холодный воздух обжигал щеки. Ни снега, ни ветра, но температура упала градусов на семь.
Он обтер лицо снегом, найдя нетронутое скотом и людьми место, и пошел к дому Ермолова, где собирался военный совет. Семен пошел к табуну, забирать лошадей.
Около дворца суетились люди, большинство без всякой заметной постороннему наблюдателю цели. Но обозные очищали повозки от налипшего снега, казаки конвоя седлали лошадей и строились, артиллеристы копошились у пушек, готовясь взять орудия на передки. Отряд готовился сняться с места, только куда же ему предстояло двинуться? Ответа не знал, кажется, и сам главнокомандующий.
Новицкий заметил в смутном мерцании факелов мощную фигуру майора Швецова, рядом еще двух знакомых ему батальонных и поспешил следом. Офицеров собрали в комнату, не ту, маленькую, где вчера принимали Сергея, а большую диванную. Там уже был Вельяминов, одетый как для похода.
Через четверть часа появился командующий. Новицкий глянул на него и подумал — вряд ли Ермолов за минувшую ночь дремал более часа. Плечи обвисли, ссутулились, мясистые щеки обтянулись, словно бы перетекая в мешки, обозначившиеся под глазами. «Не хочу я быть генералом, — мелькнула крамольная мысль — не хочу менять здоровье и радость существования на чины, почести и регалии». «Да кто тебя будет спрашивать? — парировал Сергей свое же собственное здравомысленное суждение, — прикажут, и побежишь вперед и вверх, полезешь по камням, вершинам и годам…»
— Господа офицеры! — начал Ермолов, уперев в колени тяжелые кулаки. — Нам необходимо принять сейчас важное решение, от которого зависит судьба нашего отряда и, очень возможно, судьба всего Кавказского края. Окончательный приказ отдаю я, и я же принимаю на себя всю полноту ответственности. Но прежде чем сформулировать его текст, я хотел бы выслушать суждение каждого офицера, каждого командира батальона, батареи, эскадрона, казацкого полка, начальников ополчений.
Командующий обвел глазами собравшихся. «В подобных случаях, — подумал Сергей, — начинает говорить самый младший по чину, чтобы на него не давил авторитет командиров. Но кого же Алексей Петрович назначит сейчас самым меньшим? Я бы мог выступить первым, чтобы никому не было так уж обидно, но Георгиадис с Рыхлевским будут весьма недовольны, коли так просто раскроюсь в большом собрании. Да и что можно добавить к тому, что сказал генералам уже вчера…»
Ермолов, казалось, уже остановился на ком-то из сидевших в дальнем конце комнаты, как вдруг распахнулась дверь, и в проеме показался тот самый носатый Гогниев; его рота, успел заметить Новицкий, несла караул в это морозное утро.
— Ваше превосходительство!.. — начал он, задыхаясь от переполнивших его чувств.
— Что такое?! — рявкнул Ермолов. — Я же приказал — не мешать!
— Ваше превосходительство! — продолжал ничуть не смутившийся кабардинец. — Да тут такое! К вам!..
В проходе за ним возникла высокая фигура в бурке, и, отодвинув штабс-капитана, в комнату шагнул — князь Мадатов. Он был одет совершеннейшим горцем — черкеска, папаха, чувяки с поршнями, кинжал, шашка. Снял бурку, стряхнул снег на пол, швырнул ее на тахту и выпрямился еще более, глядя в лицо Ермолову:
— Ваше превосходительство! Имею честь доложить, что вверенный мне отряд, выполняя поставленную вами задачу, занял перевал Калантау. Дорога на Акушу свободна.
— Мадатов! — Рык командующего заполнил комнату, пролетая от стены до стены. — Любезный мой Мадатов! Бесценный ты человек!
Он вскочил, кинулся к генералу, обнял его за плечи и затряс, не находя слов. Офицеры тоже вскочили с мест и сгрудились вокруг пришедшего. Только двое остались на месте: Новицкий, не желавший смешиваться с толпой, и Вельяминов, быстро соображавший изменение ситуации.
— Ваше превосходительство! Господа офицеры!
Начальник штаба не повысил голоса, но все обернулись к нему.
— Поздравить князя и поблагодарить у нас хватит времени позже. Сейчас же надо спешно
