— «Кестрельцы», вперед!

Клич Дринкуотера походил скорее на хрип, матросы, перехватив поудобнее пики и кортики, двинулись, гоня перед собой врага. Шорт запрыгнул на орудие левого борта и с диким хохотом скинул одного из голландцев за борт, после чего прижал еще двоих к гакаборту. Они были безоружны, и Шорт пришпилил их к доскам как крестьянин, скирдующий солому.

Лейтенант пробивался к правой раковине, где голландцы перебирались на свое судно.

— На абордаж, Джеймс! Захватим ублюдка! — закричал он, и стоявший рядом Томпсон оскалился.

— Я с вами, мистер Дринкуотер! — раздался голос Тригембо, а тут уже подоспели Хилл и Балмен с расчетами погонных орудий. Заскочив на планшир, они спрыгнули на палубу «Драакена» и, повинуясь силе инерции, устремились вперед. Озверевшие от многомесячной блокадной рутины англичане дрались куда охотнее голландцев, вырванных из уютной гавани и вынужденных сражаться ради интересов чужой страны.

Сопротивление было очаговым, оно утратило твердость. Тут ухо Дринкуотера уловило поток яростных ругательств, сильно отличавшихся от стонов и проклятий умирающих голландцев.

Орудуя тесаком, Дринкуотер пробивался на ют. Перед ним возник голландский офицер, вставший в позицию. Инстинкт подсказывал Натаниэлю остановиться и последовать примеру неприятеля, но тут появился Шорт с перекошенным злобной радостью лицом, и устремился с пикой на офицера. Пистолетная пуля ударила Шорта в глаз, снеся половину черепа, но тот уже распластался в выпаде, и голландский лейтенант рухнул на палубу, пронзенный пикой и придавленный содрогающимся в конвульсиях телом помощника боцмана.

Дринкуотер сделал шаг в сторону и оказался лицом к лицу с человеком, стрелявшим из пистолета. Это был Эдюар Сантона.

Француз отбросил пистолет и замахал шпагой в molinello, как в прошлый раз в Ширнессе. Дринкуотер вскинул тесак, горизонтально парируя удар, и лезвия скрестились. В этот миг рядом с ним появился Тригембо, целя пикой в незащищенный живот Сантоны.

— Живым, Тригембо! Брать живым!

Собравшись с силами, Натаниэль вывернул кисть, высвободил клинок и нацелил его на открытое предплечье француза.

Сантона, защищаясь от двоих противников, больше опасался пики, и пытался отразить ее, хотя Тригембо, повинуясь приказу, приподнял оружие. Острый наконечник достал до лица француза, оставив на его лице большую уродливую отметину, и Сантона повалился, обливаясь кровью.

Дринкуотер оглядел палубу «Драакена», которая походила на бойню для скота. Прислонившись к трапу яхты сидел Джеймс Томпсон, пытаясь удержать руками вываливающиеся внутренности и очумело глядя на них. Дринкуотеру стало нехорошо, и он отвернулся. Наступила вдруг тишина, и слышались только вой ветра и стоны раненых. Потом раздался голос Хилла:

— Флагман сигналит, сэр. «Деяния», глава 27, стих 28…[32]

— Черт их побери…

Дым над всей линией кораблей развеялся. Адмирал де Винтер сдался, и английские капитаны, на квартердеках которых еще уцелели сигнальные мичманы, вчитывались в предписанный Онслоу текст из Библии. Вымеряв глубину, они обнаружили не пятнадцать сажен, но девять. В большой спешке британцы принялись уводить призы с опасной отмели.

Среди эскадры победителей, заваленный трупами, с перебитым такелажем, с развороченными фальшбортами, шел королевский куттер «Кестрел».

— Как он, мистер Эпплби?

В неверном свете лампы кают-компания «Кестрела» походила на скотобойню, а Эпплби, с серым от усталости лицом и в залитом кровью фартуке, на мясника. Оба смотрели на распростертое тело Джеймса Томпсона, казначея, живот которого был туго перетянут бинтами.

— Быстро отходит, сэр, — ответил хирург с холодной официальностью, весьма уместной для таких мрачных обстоятельств. — Посинение губ, ввалившиеся ноздри и сжатые брови говорят о приближающейся смерти. К тому же, он потерял много крови.

— Понятно.

Дринкуотер ощущал пустоту, и хотя знал, что его участия требует тысяча неотложных дел, никак не мог заставить себя уйти из наполненной стонами и запахом крови каюты, будто пребывание здесь было искуплением за ужасы, происходившие несколькими часами ранее.

— Понятно, — повторил он. — Должен заметить, он очень храбро поддержал меня во время абордажа.

Эпплби пропустил это высказывание мимо ушей.

— Вы дали ему опия?

У доктора не осталось сил, чтобы язвить, поэтому он просто кивнул.

— Он накачан опием, мистер Дринкуотер, и предстанет перед творцом в таком вот состоянии.

В голосе его чувствовался упрек.

Дринкуотер вышел из каюты и вернулся на палубу, не заходя в свои «апартаменты», которые ныне занимал Сантона. Пленника заштопали, забинтовали и уложили, связав руки, в койку. Ветер свежел, доходя до шторма, и английские корабли старались отойти от берега, каждый сам за себя. Оставшись в воющей тьме, Натаниэль бродил по раскачивающейся палубе, стараясь успокоиться и нагнать сон, призванный дать организму столь необходимый отдых.

Ветер принес дождь, который поливал зюйдвестки вахтенных с еще большей настойчивостью, чем брызги, долетавшие из-за борта.

По временам в ночи мелькал огонек, говоривший про то, что какой-то из кораблей лавирует, удаляясь от берега, дважды до Натаниэля донесся оклик Балмена, которым тот призывал впередсмотрящих не дремать.

Дринкуотер понимал, что ему не избежать огрубения чувств, начавшегося много лет назад в кокпите «Циклопа», как не избавиться и от событий, случившихся в болотах Каролины. Звериная жестокость, проявленная им в битве, являлась ничем иным, как врожденным качеством, которое упомянутые выше причины извлекли на свет из примитивной части его натуры. Однако ярость эта не могла не умеряться мягким воспитанием, и в поисках облегчения Натаниэль обращался к сентиментальности, как и многие из его современников.

Он искал утешения в чувстве исполненного долга и усиливающейся вере в провидение. Усталость притупила горечь, обуявшую его после битвы, умерила боль воспоминаний, и он почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы сесть за рапорт.