Конечно, данное обстоятельство существенно усложняет возможность понимания личности В. И. Альбанова, его характера, его поступков и т. д. Но принимать сие во внимание, вероятно, следует. Ведь Альбанов был все-таки сыном своего времени».

Я совершенно с этим согласен. Если мы до конца хотим быть объективными, мы не должны упускать из внимания ни одно обстоятельство, ни одно «свидетельское» показание, хотя, в свою очередь, не каждое из них можно считать объективным. Как, может, и последнее. Но принять во внимание необходимо каждое.

Как, например, и это, которое я привожу со слов Алексея Иосифовича Яцковского:

«Я знаком с капитаном дальнего плавания (уже давно пенсионером) К. И. Козловским, живущим в Ленинграде, который лично знал Конрада. Козловский, в частности, встречался с Конрадом при совместном плавании по Северному морскому пути в 1939 году, когда перегонялись из Мурманска на Дальний Восток землечерпалки для дноуглубительных работ в устье Амура. Козловский был тогда на перегоне капитаном одной из землечерпалок, а Конрад устроился на этот рейс матросом. Капитан Козловский резко отрицательно относился к факту оставления штурманом Альбановым „Св. Анны“, считал, что настоящий моряк не мог так поступить. Но — повторяю — категоричность такой оценки могла бы подкрепить (или, наоборот, опровергнуть) „исповедь“ и другой стороны — Брусилова. Увы…»

К тому же, как вы уже знаете, есть еще более категоричное мнение, выраженное И. М. Забелиным в книге «Встречи, которых не было»: «Было лишь два здоровых человека — штурман Альбанов и матрос Конрад. Они объединились, предоставив больных своей судьбе».

Обвинение весьма серьезное, хотя И. М. Забелина сразу же можно упрекнуть в незнании или невнимательном прочтении некоторых общеизвестных фактов экспедиции — и не со слов Альбанова, а как раз по свидетельству противоположной стороны, Брусилова — из его «Выписки из судового журнала».

Но тем не менее такое обвинение существует, оно размножено миллионными тиражами. Более того, оно имеет под собой какую-то основу. Прежде всего опять же ту, что мы не можем выслушать противоположную сторону, и это дает возможность предъявлять Альбанову, по сути дела, любые обвинения.

Независимо от этих обвинений один мой знакомый после дотошного изучения «Записок…» Альбанова тоже попытался вселить в меня сомнение:

— Сами собой напрашиваются несколько вопросов. Ты вот пытаешься убедить, что он такой. А я вот снова перечитал его «Записки…» и очень противоречивое они у меня оставили чувство. Очень противоречивая и далее странная была это личность. Ты не задумывался над тем, почему погибла именно та часть дневника, которую он вел еще на шхуне?

Неожиданность такого вопроса сначала поставила меня в тупик, но, несколько подумав, я ответил:

— А тут никакой загадки нет. Как помнишь, банку с дневниками-книжками он положил в каяк Луняева, а тот пропал вместе с каяком.

— А почему ту часть?

— А какую он еще мог положить? Не ту же тетрадь, которую он вел в настоящее время, которая в любую свободную минуту могла понадобиться.

— Ну что ж, логично. Но, может, та часть дневника его просто компрометировала?

— Ну тогда ее совсем не обязательно было топить. Просто не публиковать.

— А может, он так и сделал? Теперь еще: почему Конрад так упорно уходил от расспросов о причинах разлада? Да и руководство-то походом было какое-то… Его не назовешь руководством. Да вот я лучше процитирую самого Альбанова. Я тут сделал несколько выписок: «Опять начинаются жалобы на трудности пути с каяками, опять мечта о легкости перехода без них с котомками на плечах. Но кто же им мешает идти? Пусть идут, куда хотят, а я с одним или с двумя спутниками своего каяка не брошу, сколько раз я говорил им это».

— Но ведь они просто присоединились к нему, — перебил я его. — Ведь ты знаешь, что первоначально он собирался идти один. К тому же в такой критический момент каждый волен распоряжаться своей судьбой, и никто не имеет морального права приказывать другому.

— Пусть будет так. Слушай дальше. «Эта партия собирается до вечера еще остаться на мысе Ниль и уверяет, что догонит меня. Советую им не терять времени напрасно, идти скорее, но, впрочем, это их дело. Мы сейчас отправляемся к мысу Гранта: ждать не могу».

— Но если они сами не хотят бороться за свою жизнь, почему это за них должен делать он? Они же постоянно задерживали его, и не просто путали его планы. В результате побега он вынужден был бросить один из каяков, а это в конце концов привело к гибели большинства. Только эти цитаты, мне кажется, как раз лишний раз свидетельствуют об искренности, честности Альбанова как в оценках своих спутников, так и себя. Ведь он мог бы и приукрасить, подать себя в более выгодном свете, а он этого не сделал…

— Ну, хорошо, хорошо. Но ты все-таки подумай об этом.

И я невольно стал думать. Невольно подтасовывались факты, невольно они приобретали другую окраску. Червь сомнения вселился в меня, пока однажды я не вздрогнул от неожиданной мысли: «Подожди, но ведь Нансен тоже ушел с „Фрама“, и судно затем спокойно вышло на чистую воду, и перед Альбановым, хотя у него были совершенно иные обстоятельства и причины ухода с корабля, был его великий пример! Настоящий моряк не мог покинуть затертого во льдах судна». Но такое обвинение в свое время пришлось выслушать и Нансену. Американский адмирал Грили, еще до начала экспедиции пророчивший Нансену неудачу, чуть ли не ликовал, когда от Нансена долго не было никаких вестей. Когда же Нансен благополучно вернулся, он обвинил его в том, что тот покинул товарищей на затертом льдами судне.

А вскоре я получил письмо от Валентина Ивановича Аккуратова, он как бы почувствовал мое смятение:

«Вы взялись за большое, трудное и благородное дело. Альбанов удивительная фигура среди арктических исследователей. По своим действиям он, несомненно, лидер всех русских землепроходцев нашего века. К сожалению, наш народ о нем мало знает, а ведь Альбанов — классический тип драмы, кино… Его внешнее и не раскрытое еще внутреннее обаяние могли бы сыграть огромную положительную роль в деле воспитания нашей молодежи».

Я тут же в письме задал Валентину Ивановичу несколько вопросов: о Конраде, о виденном им на Земле Франца-Иосифа паруснике-мираже, но ответа долго не было. Только через месяц, уже перед самым Новым годом, получил открытку: «Дорогой Михаил! С Новым годом! Здоровья, счастья, успехов в творчестве! Простите за молчание. Вчера вернулся с Эльбруса. До „Приюта одиннадцати“, к сожалению, не дошел, помешали лавины, в это время здесь уже никто не ходит. А до того был в большом международном автопробеге машин-самоделок. Обнимаю. Валентин».

Открытка как открытка, если бы не одна маленькая деталь: в это время Валентину Ивановичу было уже за семьдесят. Впрочем, в его летной книжке по-прежнему было записано: «годен без ограничений», и он в то время был, несомненно, старейшим летчиком планеты. Мы как-то заговорили на эту тему, и кто-то предложил написать в газету: это же сенсация! Валентин Иванович не на шутку забеспокоился: «Да вы что! Если на самом деле хотите мне добра, не делайте, ради бога, этого. Не надо привлекать ко мне внимание. Сразу „спишут“, найдут из-за перестраховки какую-нибудь причину».

Первое время мы были знакомы лишь по переписке, я несколько раз осторожно намекал, что гожусь ему в сыновья, но по-прежнему получал в ответ: «Обнимаю, Валентин»!

Удивлял он, разумеется, не только меня. Владимир Снегирев и Дмитрий Шпаро, покорители Северного полюса на лыжах, в книге «Путь на Север» потрясенно писали о встрече с ним:

«Мы сидели в крохотной, до синевы накуренной комнатушке, на скрипучих скамьях, расставленных вокруг ветхого бильярда. Многим этой ночью не спалось в полярной аэродромной гостинице. Матовый свет весенних сумерек не давал покоя, бередил душу. До самого утра, как сизый папиросный дым, плыли неторопливые разговоры.

Через некоторое время выяснилось: особенно много историй, связанных с Арктикой, знает пожилой, с мудрым лицом и очень спокойным голосом человек. На нем был бежевый, грубой вязки свитер, кожаные брюки и унты — обычная одежда полярников. Когда он начинал говорить, все слушали его с подчеркнутым уважением. Мы решили, что это маститый ученый, знаток Арктики, приехавший в экспедицию. Потом мы познакомились. Он протянул руку: „Аккуратов Валентин Иванович“. — „Штурман?“ в один голос спросили