последние полчаса он здорово исхудал от горя.

Крестный папа Кисселини умел подбирать людей. После третьего звонка бармен щелкнул пальцами, встал и доложил:

— Сударь Авель! Лейтенанты приступили к организации питомников. Через три дня государству будет сдана первая партия отборных мышей!

— Вольно, — скомандовал я.

Уинстон самодовольно ухмыльнулся и посмотрел на часы.

— Шестнадцать тридцать. Сейчас должен позвонить мой человек из Горэкономуправления…

Раздался звонок. Папа Кисселипи держал дисциплинку на высоте.

Бармен взял трубку. Самодовольная ухмылка медленно сползала с его лица и оборчивалась тусклой гримасой безнадежности. Закончив разговор, он подошел ко мне.

— Прикажите казнить меня, сударь, — глухо произнес Уинстон. — Я не выполнил приказания. Одновременно с записью в Отчете мой человек бесследно исчез. Это означает, что он одновременно работал на бывшего Главного эконома. Сегодня вечером в город прибывает новый начальник Горэкономупра. Проникнуть в управление теперь невозможно…

Бармен помолчал и добавил мертвым голосом:

— Но не это самое страшное. Перед исчезновением мой человек успел передать: «Дредноут-14» занесен в Отчет как сэкономленный в интересах государства и прекратил существование.

В аналогичных ситуациях старинные романисты любили писать так: известие поразило его как громом. Они вообще обращались со своими героями сурово, без всяких сантиментов. Особенно в этом смысле свирепствовал Шекспир. Я как-то подсчитал, что примерно 90 процентов его героев кончали жизнь крайне нехорошо. В комедиях великий англичанин несколько умерял свою кровожадность, по касательно трагедий — тут равных ему не было. Если в первом акте герой (не главный даже, а так, из малозначащих) имел неосторожность показаться на сцене и произнести пару слов, можно было не сомневаться: в последнем действии его постигнет ужасная участь. В этом отношении с Шекспиром мог потягаться только другой, более поздний классик с похожим именем. Проживал он в. другой стране, много веков спустя, но уроки великого предшественника усвоил всей душой. Последователь Шекспира (а звали его, как легко догадаться, Юлиан Семенов, правильно) сумел поднять планку до 99 процентов. В живых начал оставаться один из героев (хотя уже примерно к третьему роману читатели ничего так не хотели, как его, героя, мучительной и скорой гибели). Все остальные сходили с круга самыми разнообразными способами. Как нетрудно заметить, после этого рекорда прогресс в литературе несколько замедлился. Причина ясна: писатели никак не могут решиться на полное, без вычетов, истребление действующих лиц, потому что тогда неизбежно придется выдумывать новых персонажей для следующего произведения. Это отнимет много времени и литературный процесс может снизить обороты.

Прошу простить меня за некоторое отступление от сути. Просто-напросто хотелось показать, что в критические моменты в голову порой лезут самые неожиданные мысли. Гром! какой там гром! если бы каждое дурное известие поражало нас как громом, максимум через неделю мы все поголовно бы оглохли. Спасибо природе-матушке, она позаботилась о своих суетливых творениях и наградила их способностью думать о пустяках в самые трагические минуты.

Первое, о чем я подумал, когда услыхал о гибели корабля, было: нашего завлаба хватит кондрашка. Как-то сами собой поплыли в уме строчки из приказа по лаборатории, где меня объявляли невозвращенцем из отпуска, морально деградировавшим элементом, а также поклонником буржуазных псевдо-теорий. Гут же вспомнился неоконченный спор о реакционном втором законе Ньютона (см. первую главу)…

Не знаю-не знаю, а только до сих пор мне кажется, что меня спасло легкомыслие. Все кончилось, стремиться было некуда, и я почувствовал неожиданный прилив уверенности и спокойствия.

Первым делом я выключил телевизор, где читал свою вторую новую поэму («Ура, мы. дождались, и светлый миг…») не теряющийся поэт Л. Ольховянский.

В коридоре продолжали с топотом и воем ловить мышей. Бармен стоял посреди номера и смотрел в одну точку. Я вольготно расположился в кресле у окна.

— Уинстон, скажите, кто имеет право делать записи в этот самый Отчет?

Уинстон продолжал смотреть в одну точку. Уверен, что ничего интересного он там не видел.

— Дружище, очнитесь…

Каменное молчание.

Я лениво поднялся, вытащил из-под мышки парализованного бармена короткоствольный револьвер и бабахнул над его ухом в потолок. Бармен упал на пол, как доска. Будто ждал.

«Рановато, голубчик, — подумал я. — Надо еще поработать…»

На выстрел никто не явился. Сотрудники и обитатели «Тихого уголка» с энтузиазмом включились в новую кампанию по борьбе.

— Только начальник Горэкономупра, — раздался с пола тихий, но внятный голос ожившего Уннстона.

Я поставил обратно на стол графин с водой, которой намеревался окатить бездыханного бармена, и задал новый вопрос:

— Вы уверены, что запись имеет необратимый характер?

— Уверен, — донеслось с пола. — Ходили слухи одно время, будто Серж Кучка, тогдашний начальник Отдела по распределению искусств, упросил бывшего Главного вернуть ему сэкономленную любовницу. Тот покапризничал, помучил Сержа, да и вернул. С той поры, якобы, между ними и начались контры. Они ведь там добра не помнят… Но все это слухи.

— И последний вопрос. Когда, вам сказали, прибывает новый начальник Горэкономуправлення?..

Тут Уинстон ожил окончательно. Он встал и прижал руки к груди.

— Сударь Авель! Я потрясен! Ваша комбинация гениальна! Я все понял, сударь Авель! Сегодня вечером мы подменим нового начальника и проникнем в управление. Чтобы искупить вину, я готов исполнить эту роль и внести изменения в Отчет. Ваш корабль будет спасен!

Это была прочувственная и, по-своему, трогательная тирада. Оказалось, правда, что Уинстон прижимал руки к груди не от чувств, а чтобы проверить, на месте ли пистолет, каковой он почтительно, но твердо попросил вернуть.

«Да-да, — подумал я, глядя в его искренние, преданные глаза. — Так я тебя и пустил к Отчету. Воображаю, кого ты туда повпишешь…»

— Уинстон, дружище, — надеюсь, в проникновенности и чистосердечии я ему не уступил. — Рисковать твоей жизнью я не хочу. Мой корабль, мне и ответ держать.

Бармен встал по стойке «смирно». (Все же крестный, папа Кисселини явно перебарщивал с семейными строгостями).

— Разрешите действовать, сударь?

— Действуйте, — кивнул я, — да побыстрее. На все про все у тебя час.

Бармен исчез за дверью.

Я не случайно дал драконовский срок на подготовку операции. Подходили к концу сутки моего пребывания в качестве главаря здешней мафии. С минуту на минуту мог прибыть настоящий Авель — и чем бы это обернулось для меня, представить нетрудно…

«В любом случае для меня нет места на этой планете, — размышлял я, расхаживая по номеру. — Не мафия, так управление по экономии, один черт…»

К землянам, как я успел заметить, на планете Большие Глухари, относились с явным предубеждением. Их почему-то считали погрязшими в роскоши, цитирую «Утренний вестник», «отклонившимися от правильной линии». Это было тем более непонятно, что контактов с Землей не допускалось ни малейших.

Ровно в назначенное время в номер влетел Уинстон. Следом один из угрюмых молодцов- телохранителей внес костюм на плечиках, шляпу и штиблеты — все, естественно, черное. Я посмотрел на вещи со вполне понятным подозрением.

— С него сняли?